Я сел на лавку и мы несколько минут просидели молча, казалось не обращая внимания друг на друга, хотя на самом деле это было не так. Мы ощущали взаимный опасливый интерес.
Наконец он нарушил тишину:
— Я подумал над твоей просьбой, Кирилл, и поле недолгих размышлений все же решил тебе помочь.
— Я не буду говорить вам спасибо, генерал. Пожалуй, было бы лучше, если бы вы не согласились.
Генерал покосился на меня и усмехнулся.
— За что я люблю вас, интеллектуалов, так это за то, что вы всегда сомневаетесь, прежде чем сделать какую-то глупость, но потом все-равно ее совершаете. Я прекрасно понимаю твое стремление — ты все хочешь доказать, что война — это дерьмо. И тебе кажется, что своей писаниной ты можешь предотвратить надвигающееся смертоубийство.
— Да, надеюсь, — с вызовом соврал я, — человек по своей природе не пушечное мясо, да к тому же, к счастью, умеет читать.
Собеседник поморщился и оседлал своего любимого конька. Он нес эту ахинею еще в моем детстве.
— Слабый аргумент. Хорошая война — вот что сейчас нужно человечеству, как на Спутниках, так и на Земле. Мы застоялись за эти годы Детского Перемирия. Мы стали слишком долго жить. Ты заметил, Кирилл, как много вокруг стало стариков и старух? Немощь и болезни отвратительны. Кто сказал, что годы это мудрость? Годы — это маразм, болезни и мокрые кальсоны. Война — вот лекарство против седин. Прогрессом движут сражения. Не изобрети человечество атомной бомбы, вряд ли бы мы сейчас осваивали космос. А взять ваш любимый конек — гуманизм?! Ну пришло бы кому в голову проявлять его, если бы не было на свете таких вещей, как — кровь и насилие? С кем ассоциируется у нас живое воплощение гуманности и сострадания — сестры милосердия? С ранеными, Кирилл, с войной, пулями и увечьями. Война очищает нас на какое-то время от агрессивности и поэтому послевоенные годы отличаются небывалым экономическим подъемом, консолидацией общества, доброжелательностью и миролюбием. А где все это сейчас? Где подъем, консолидация, миролюбие? Поэтому время пришло трубы зовут. И даже ты это почувствовал, а иначе зачем тебе после полутора десятка лет начать копаться в этой дерьмовой европейской луже?
Генерал самодовольно замолчал, ожидая возражений со стороны обвиняемого, но тот безмолвствовал. Не потому, что ему не было что сказать, и не потому, что ему нечем было опровергнуть показания десятка свидетелей, видевших, как он пырнул несчастного ножичком. Он просто знал — бесполезно возражать и в который раз уже объяснять, что потерпевший шел мимо него по улице, споткнулся (сейчас очень плохой асфальт, а улицы совсем не освещают, господин следователь) и упал прямо на ножичек, которым я, господа судьи, чистил апельсин. И так двенадцать раз.
— Ты покушаешься на основы, Кирилл. Но только не на основы конфликта, а того мира, который мы были вынуждены заключить. И это хорошо. Пора показать нации, что нас заставили сделать. Показать это честно и талантливо. Так, как ты это умеешь.
— Ладно, генерал, — вздохнул я, — устал я от проповедей. Давайте диск и разойдемся готовиться к войне, — дрожа я протянул руку. Мне было плохо, очень плохо. Неужели все-таки наступил этот день «Х», когда придется оживить свою память, снова пройтись лабиринтами и водоворотами ада, снова пережить ту боль раскаяния, которую не вырежешь ни алкогольным скальпелем, не ампутируешь наркотической пилой. Вот сейчас это свершиться — злейший друг сунет мне в руку персональную ядерную бомбу, которая разнесет в клочья или меня, или протекающий мир, или нас обоих.
Я даже закрыл глаза, чтобы не видеть свою беззащитную трясущуюся ладонь, как у припадочного нищего, не видеть оскалившегося генерала, не пошевелившегося от моего жеста, но неодобрительно глядящего на этого жалкого человечешку.
— Но у меня его, к сожалению, нет, — я судорожно сглотнул, пытаясь несуществующей слюной промочить горло, и сунул пятипалую предательницу в карман, — Оригинал, как ты догадываешься, был уничтожен еще тогда. Но сохранилась копия в Большой Машине.
Я хотел проворчать, что, мол, и без тебя знаю, но вовремя прикусил язык.
— Законных путей попасть туда нет. Даже для меня. Поэтому тебе нужен хакер. И не просто взломщик-любитель, бомбящий счета детских садиков в муниципальных банках, а профессионал, виртуальщик.
— Может вы мне и денег ссудите на его найм, генерал? — улыбнулся я.
Он подергал себя за усы, что было высшим проявлением раздражения. Я его все-таки довел.
— Он тебя сам найдет. Фамилия — Ван Хеемстаа. И надеюсь, что ты все-таки напишешь эту книгу.
Прощаться мы не стали, так как увидеться в обозримом будущем нам вряд ли захочется, да и прощать друг друга мы не хотели — то ли было не за что, то ли за давностью лет мы уже все простили, то ли мы отличались редким злопамятством. Если разобраться непредвзято, с завязанными глазами и мерой в руках, скорее у Теодора Веймара было ко мне больше претензий, чем у меня — к нему.
В чем собственно его вина, господа присяжные? Да всего лишь в том, что в благословенные времена Конфликта и Недоразумения он имел неосторожность послать некого журналиста К. Малхонски, в бытность сотрудничества того с ТВФ и отдельными желтыми газетенками, типа «За правое дело!», «Венецианский патриот» и «Трудовой Париж», которому он (генерал) протежировал уже не один десяток лет по своей генеральской доброте душевной (может он испытывал перед этим писакой некие угрызения совести, некую вину? Полноте, за что?!), послать означенного Желтого тигра в совсекретную операцию, а именно открыть купальный сезон и организовать клуб моржей в холодненькой водичке внеземного океана, кажется где-то около Юпитера. Причем заметьте, господа, никакого давления, принуждения наш генерал на вышеуказанного К. Малхонски не оказывал. Ни разу. Даже наоборот — этот благородный военачальник, слуга Отечеству, отец солдатам, этот гранитный монумент Спокойствию и Хладнокровию, покрытый изморозью (прошу прощения за невинный плагиат) испытывал неоднократные нападки и, можно даже сказать, подвергался психологическому давлению со стороны обвинителя, преследовавшим цель погони за дешевой сенсацией, за жареным, за клюквой и прочими гастрономическими лакомствами нашей глубокоуважаемой желтой бульварной прессы.
Признаемся, господа, — генерал Т. Веймар любил Малхонски как сына. И это единственная его ошибка, его трагедия. Ему хотелось, что бы Малхонски многого добился в этой жизни, поднялся до самых высот Администрации и, может быть когда-нибудь, вошел в Директорат. Вот это единственное, в чем мы можем обвинить генерала, ибо в наше суровое время видному военачальнику не пристало иметь любимчиков. Во время войны нет места человеческим чувствам и слабостям. Но увы, увы. Все мы люди. И наш генерал дал добро на эту авантюру. А ведь это стоило ему не только мук совести. Ему пришлось испытать стыд и унижение, когда он доказывал, а точнее говоря, да пусть меня простит обвиняемый, врал, да, врал своим начальникам, своим подчиненным, врал даже самому себе, убеждая в необходимости включения в секретную группу означенного журналиста.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});