Читать интересную книгу Твоя заря - Олесь Гончар

- Бери щуп и за мной. С омшаника начнем. Может, как раз там у него под ульями и скрыта яма...

И они все трое во главе с Миной поплелись через подворье в глубь сада, где, полузаметенпый снегом, горбатился знакомый нам еще с лета зимовник Романовых пчел.

Хозяин, который все еще обтюкивал лед с таким видом, точно был здесь кем-то посторонним, теперь выпрямился и слезящимися глазами взглянул на нас.

- И правда, хлопцы, зашли бы вы в хату, погрелись,- сказал он.

В хату? Погреться? Да мы бы умерли со стыда, переступив порог.

Согнутые, посиневшие, стоим возле саней и так будем стоять, пока и нс заледенеем!..

- Я вас, ребятки, и не виню,- опершись на черенок лопаты, говорит дядя Роман тихим, прощающим голосом, и в его взгляде нет сейчас ни гнева, ни укора, а только печаль и горесть.- Времена, видать, такие подошли, повсюду это, наверно, должно пронестись...

Роман Винник перевел взгляд на сад, на землянку омшаника, где уже скрылись те наши трое, и мы заметили, как хозяин сразу посуровел и один его ус, книзу опущенный, встрепенулся внезапным тиком, как от резкой боли.

Чтобы не показывать нам своих переживании, он тут же наклонился и снова взялся за работу.

В эти минуты нам хотелось бы сказать ему что-нибудь отрадное, утешительное, но в детской неумелости находить слова сочувствия мы так и таили возле саней свою подавленность, молчаливо потупясь.

А где же Настуся, наша маленькая подружка степная?

Не было сомнений, что в какую-нибудь щелку поглядывает на нас, на тех, которые когда-то так дружно обещали оборонять ее... Однажды еще осенью пришла она в школу грустная, аж темная.

Мы - к ней: "Чего ты?" Помолчала, а затем: "Сыч ночью на хату сел..."

Теперь понятно, зачем ому нужно было на Романову хату садиться...

Хозяин, погодя, снова предложил нам пойти перегреться в хате, и мы все вместе взглянули на ту множество раз виденную хату, где раньше так радостно принимали нас, встречали гостинцами и шутками после нашего новогоднего посыпания... Кто бы сказал, что следующая встреча будет вот такой... Сейчас эта хата нас прямо-таки отпугивала. ощущалось, что сейчас она вся наполнена не теплом, а попреком, нам будто и сквозь намерзшие стекла видно, как оттуда, из всех ее окон в голубых оконницах навстречу нашим скрюченным фигурам тревожные Надькины глаза кричат; "И это вы здесь? Щедровать пришли? Спасибо же вам..."

Больше Мина Омелькович не брал нас в такие поездки.

Теперь мы, как и прежде, могли бывать в школе ежедневно, хотя сложившийся ритм школьной жизни был нещадно нарушен. Миколу Васильевича еще не выписали из больницы, на все классы - от первого и до четвертого остался Андрей Галактионович, он объединял нас, и старших и младших, вместе и вел занятия сразу со всеми, каким-то образом ухитряясь каждого видеть своим приветливым глазом и никого не оставлять без внимания.

А в один из дней на большой переменке мы выбегаем на майдан и видим возле сельсовета санный обоз, далеко растянувшийся, уже готовый в дорогу: на станцию будут людей отправлять!

На майдане людно и как-то сурово, на крыльце сельсовета приезжие милиционеры о чем-то переговариваются с нашими активистами, то и дело бросая взгляды на того или иного из хуторян, что группками в два-три человека угрюмо переминаются во всю длину обоза возле саней в своих длинных до пят кожухах. Все это были те, кто до недавних пор владел лучшими землями вокруг Терновщины и, вечно враждуя с нею, со слобожанами не сближался, в родство не вступал, оттого и не с кем было им здесь прощаться. Молчуны, нелюдимы, еще хуторской надменности не утратив, ни с кем словом не хотели перемолвиться, и только, когда им ведено было садиться по саням и Мина Омелькович насмешливо выкрикнул с крыльца: "Прощайтесь с Украиной!" - они дали волю своей открытой, уже не таящейся ненависти:

- Провались ты, голоштанное кодло!

- Еще попомните нас!

- Была Украина, как девушка в цветах - станет, как нищенка!

Один лишь Роман-степняк ничего не выкрикивал. Новые санки его, смастеренные среди летнего зноя, поблескивали кленовыми полозьями в самом конце обоза, замыкая его, и когда передние сани тронулись, Романовы еще какоето время стояли, прикипев полозьями к снегу. Не хотели оставлять Терновщину! Нашу подружку, нашу Настусю почти не видно было: укутанная в цветистое, писаное рядно, она где-то там утонула среди узлов и, кажется, даже смотреть не хотела на нас, а если и взглянет в нашу сторону, нам сразу жарко становится на морозе, жарко, потому что чувствуем, как оттуда карим глазом прожигает нас Настусино непримиримое осуждение. А ее мать, распылавшаяся на морозе Надька, из которой и горе нс выпило ее смуглой красы, еще стояла рядом с санями, точно выжидая кого-то, высокая, статная, укрытая белой кашемировой шалью, и все смотрела в сторону школы, как будто надеялась, что оттуда кто-то появится вдруг и всю судьбу ее разом переиначит. Ждала, можно догадаться кого - а между тем, если кто и не спускал с нее глаз, так это был Антидюринг. Нелегко, должно быть, давалась ему эта разлука.

Может, всплыло у него в эти минуты из глухих закоулков души, что все-таки труженица перед ним, та, что от зари до зари, от росы до росы с отцом на своей ниве работала, без батраков, сама за троих батрачек управлялась, а может, и то еще сейчас прибавилось, всколыхнуло душу нашему Антидюрингу, чего никогда ему не забыть,- как блуждал он летними ночами в степи вокруг Надькиного сада, как часами выжидал, охваченный страстью неразделенной любви, и все надеялся, что вот-вот Надька выскользнет, вынырнет к нему из-под яблоневых ветвей, белая от луны, падая ему прямо в объятья, а она так ни разу и не вынырнула, не упала...

Женщины слободские тоже в основном на Надьку теперь смотрели, на ее тугим узлом выпяченную из-под шали па затылке косу, и жалостливый чей-то голос, похоже, именно бабы Бубыренчихи, приговаривал да нриплакивал, неужто же эту косу да втон где-то побьют, неужто же ее, молодую, да так одиночество и посечет? И хоть Надька стояла, держа голову без униженности, даже горделиво, нам, школьникам рисовалось в тот момент, как на голове у Надьки уже появляется нечто серое, на дерюгу похожее, копной вздымается некое покрывало, приличное лишь покрыткам да вдовам. Но даже из-под того серого неисчезаемо для нас проглядывала Надькина не исхлестанная ветром краса, которая, мы были убеждены, нигде у нее не слиняет, и ведь действительно не слиняла, светит нам вот и здесь, на этом хайвее, на самом краю земли...

Когда Надежде крикнули садиться, она будто опомнилась, взгляд ее остро метнулся от школы куда-то поверх нашей соловьиной балки, затем и нас, терновщанских мальчишек, вскользь коснулся опечаленно и как бы уже отстранение.

Тронулись сани и эти, последние, замыкая обоз, медленно удаляясь от нас с Винниковой семьей. Надька, проехав мимо толпы, тут же отвернулась к степи, а Настуся лишь теперь, как осмелевший птенец, выглянула из своего укрытия и долгим взглядом провожала учителя Андрея Галактионовича, который стоял на школьном крыльце, как всегда, без шапки, только своею львиною гривою прикрытый, ожгла девчонка и нашу школярскую ватажку карим своим глазом, и сразу после этого Настусин взгляд, как и материн, нырнул куда-то в степь, откачнулся, будто пристыженно, точно не мы, а она сама в чем-то пред нами повинна. Побежали сани дальше и дальше в неспокойную, завьюженную степь, в неизвестность, помчались по тому самому шляху, где столько раз на межевых столбиках для нас радостно рдели, светом лета налитые, Романовы яблоки. Теперь ни яблок, ни той игры на шляху, даже столбиков не видно было, их с головой позаносило снегом.

Вослед саням снег вихрился, метель все больше и больше расходилась, замутив горизонт, и хоть ничего уже там было не рассмотреть, все же мы и тогда сквозь слезу, застилавшую глаза, еще совсем отчетливо видели, как провожают Романа родные его тополя, сиротливо маяча вдоль дороги во взбудораженных пургою полях, и как - вдогонку Романовым саням - пчелы роями во взвихренном небе летят и летят и над всей нашей степью, над гречихами снегов жужжат по-летнему, по-золотому!..

- А потом? - спрашивает Лида.

А потом, выйдя из больницы, Микола Васильевич крепко поссорился с Миной Омельковичем за Романа Вияника и его семью, поскольку в этом случае, как наш учитель считал, допущены были явные перегибы, даже произвол, и хотя кое-кто придерживался взгляда, что "лес рубят - щепки летят", однако же человек - это вам не щепка!

Взяв лошадей, учитель сгонял было на станцию, но никого уж там не застал из тех, кого надеялся застать.

Только и увидел вытаины от костров в снегу, замерзшие яблоки конских кизяков у железнодорожной колеи да стальные рельсы, морозно звенящие куда-то вдаль. Нет, пе успел, ищи теперь, а где - никакая цыганка не скажет...

А между тем, если бы кому-нибудь дано было проницать сквозь завесу времени, в каких неожиданных поворотах предстали бы дальнейшие судьбы некоторых упоминаемых здесь людей!.. Случится со временем так, что за одной общей проволокой фашистского концлагеря окажутся двое непримиримых между собою торновщан - Мина Омелькович и учитель наш Андрей Галактионович, заберут их якобы как заложников после той ночи, когда в степи за нашей слободой шуцманы найдут парашют неизвестной девушки-радистки, которую и саму вскоре поймают в сугробах за Днепром. Ночью, когда девушка спускалась с парашютом, постигло ее несчастье-ветром парашют отнесло далеко от назначенного места приземления, поэтому юная радистка, еще ничего не успев, попалась в руки фашистских приспешников. Оборванную, со скрученными за спиной руками, водили ее по селам, узнавайте: кто такая? Было у них подозрение, что родом здешняя... Да хоть как ее истязали, не назвала она ни своего имени, ни товарищей своих не выдала... Андрея Галактионовича пьяные щуцманы тоже потащили на очную ставку, узнавай: твоя ученица? Побили старика так, что стал слепнуть, наверное, повредили зрительный нерв. И никто из наших терновщан узнать парашютистку не пожелал, хотя многим из них в этой красивой, рослой девушке явно угадывалась та, что маленькой когда-то здесь в школу бегала,узнавали ее по густому маку родинок на щеках, которые нигде не исчезли, не слиняли, ведь это же их мама своей дочке на счастье дала!.. Казнят ее в Козельске, не добившись ни слова от нее о том, кто она, откуда, с кем и с какой целью выбросилась ночью над нашими степями.