Читать интересную книгу Альковные секреты шеф-поваров - Ирвин Уэлш

— Ну разумеется!— В глазах у нее слезы, в голосе — легкое разочарование, причина которого понятна. Готовясь к последнему разговору, женщины всегда настраиваются на жестокость, входят в образ неумолимого вышибалы, репетируют решительные реплики, и собеседник им, в общем, не нужен; само его присутствие, пусть даже безмолвное, лишь разрушает созданный в воображении идеал.

Она вытирает глаза, встает, целует меня в щеку.

— Точно не хочешь выпить?— спрашиваю я с ноткой отчаяния: очень хочется рассказать кому-нибудь про американского повара.

— Не могу, Дэнни,— отвечает она с грустью. И сочувственно качает головой.— Увидимся завтра на работе. Пока!

Она направляется к выходу, цокая каблучками по мраморной плитке.

Прежде чем заказать очередную кружку, я должен зайти к матери. Расспросить ее о поварах, с которыми она работала, упомянуть некоторые имена, посмотреть на ее реакцию. Я отставляю недопитое пиво, выхожу на Литский подъем и сажусь на шестнадцатый автобус: идти пешком мимо призывно распахнутых баров слишком мучительно.

Сперва я захожу домой и снова открываю опус де Фретэ.

Составлять эту книгу оказалось много сложнее, чем вы думаете. Когда я обратился к знакомым шеф-поварам с просьбой поделиться сокровенными рецептами — не только изысканных кушаний, но и способов соблазна, любовных игр, неутомимого темперамента,— ответом мне поначалу было замешательство. Многие решили, что я просто шучу: опять этот де Фретэ со своим эксцентричным чувством юмора! Иные попросту обиделись, приняв меня за бесстыжего пройдоху, озабоченного прибылями на скандальных тиражах. Однако нашлись в наших рядах смельчаки, люди свободного духа, согласившиеся открыть читателям свои пикантные секреты! И я благодарен им от всего сердца, ибо спальня шеф-повара должна быть подобна его кухне: арена, где воплощаются мечты, где из божественной смеси вдохновения, мудрости и дерзаний рождается сияние высокого искусства и чистого наслаждения.

Офигеть, какой скромник! А еще рассуждает о самовлюбленности.

Поднявшись на площадку матери, я обнаруживаю, что дверь в квартиру полуоткрыта. Я прохожу узким коридором, бесшумно ступая по чудесному индийскому ковру, который до сих пор приводит меня в восхищение. Мать сидит на кухне. А рядом с ней — Басби. Развалился у стойки, как хозяин; отвислый нос и дряблые щеки светятся от виски. На коленях у него мурлычет кот. Мое появление сбивает с наглеца спесь: свернув какие-то бумаги, он торопливо убирает их в потертый портфель. И подобострастно говорит:

— Здравствуй, сынок!

Я с упреком смотрю на свою старушку. Она прислоняется спиной к серванту — и не отводит глаз, с презрительной усмешкой пуская дым в потолок. Рядом стоит початый стакан виски. Из радио гремит песня «Рэг долл».

Что за херня здесь происходит? Этот жалкий подонок уже сто лет никого не страховал!

— Здра-а-а-ствуй, пропащая душа!— восклицает мать с фальшивым радушием, словно давая понять, что победила, раз уж я первый к ней пришел.

Покосивший на нее, старый хрен обретает утраченную дерзость. Глаза его вспыхивают, липкие губы хищно разъезжаются, катая жеваную сигарету. Котяра, сидящий у него на коленях, фырчит с прокурорской строгостью. Все трое смотрят, как заговорщики.

— Вижу, у тебя гости,— говорю я с ядовитой улыбочкой.— Ну что ж, зайду в другой раз. Надеюсь, ты будешь одета.

Развернувшись, я ухожу, а она кричит мне в спину:

— Проща-а-ай, пропащая душа!

Спускаясь по ступенькам я слышу их спаренный смех: ее хриплому «хи-хи» вторят его мелодичные, как аккордеон, повизгивания.

Я выхожу на улицу и направляюсь к пристани, попирая каблуками булыжную мостовую. Какое-то время бесцельно бреду вдоль воды, по Ресталриг-роуд; затем осознаю, что пришел к бару «У Кантона» на улице Дюк. Сгущаются сумерки, холодный ветер обжигает лицо.

Гребаная корова! Старая блядская перечница! Человек зашел серьезно поговорить, а она любезничает с мешком говна!

Здравствуй, сынок…

Они все так говорят. И Басби всегда ко мне так обращался.

В баре я заказываю кружку пива — и вдруг замечаю, что помещение со вчерашнего дня не убирали. Бармен сообщает, что ночью здесь кого-то зарезали, и на месте преступления работала полиция.

— Пять минут назад разрешили открыться,— говорит он.— Даже прибраться некогда было. Криминалисты, все такое…

Аура застарелого веселья действует угнетающе. Воняет высохшей рвотой, спиртом, вчерашним табаком. Пепельницы переполнены, на столах недопитые стаканы. Старуха уборщица, вооружившись шваброй и ведерком, ковыляет к бурому пятну на ковре рядом с музыкальным автоматом. Мне хочется уйти, но бармен уже налил пива, и я присаживаюсь в уголке, проклиная свою черную звезду.

Все меня кинули.

Кей, Шеннон, моя старушка, Кингхорн, даже Макензи. Видимо, отсутствующий отец задал гребаную масть. Не удивлюсь, если он окажется не поджарым калифорнийцем, а старым говнюком Басби.

Здравствуй, сынок…

Что ж, если получилось с Кибби, то и с этим подонком получится. Я его всегда ненавидел. Надо только сосредоточиться, сфокусировать злость.

БАСБИ.

НЕНАВИЖУ ЭТУ МЕЛКУЮ РАСЧЕТЛИВУЮ МРАЗЬ.

МНЕ ДАНА ВЛАСТЬ ЕГО УНИЧТОЖИТЬ.

НЕНАВИЖУ БАСБИ

НЕНАВИЖУ БАСБИ

НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ…

НЕНАВИЖУ БАСБИ

НЕНАВИЖУ БАСБИ

НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ…

Я продолжаю мысленно твердить темную мантру, пока в висках не начинает стучать. В бар заходят два хроника. Заметив мой остекленевший взгляд, они понимающе кивают.

— Видал придурка?— усмехается один.

Несмотря на все усилия, ничего не происходит, никакой алхимии. Ни малейшего намека на то всеобъемлющее, головокружительное ощущение, которое последовало за выбросом магической энергии, когда я наложил заклятие на Кибби. Только усталость, да чувство идиотизма происходящего, да стыдливый страх, что люди примут за сумасшедшего.

Почему-то Басби не вызывает у меня нужной концентрации злобы. Может, это оттого, что ничтожный засранец — мой отец? На родную кровь рука не поднимается?

А кто мне Кибби? Откуда такая ненависть? Что нас связывает?

22. Бирмингем и Балеарские острова

Темноту кинозала озаряли жемчужные улыбки Мэри-Кейт и Эшли Олсен. Брайан Кибби ощущал душевный подъем. «Мгновения Нью-Йорка» оказался лучшим из всех фильмов, которые он посмотрел за последние несколько лет. Сестры-близняшки были показаны очень выигрышно. Кибби опасался, что их соблазнительные образы намертво впечатаются в мозг. Сегодняшняя ночь обещала стать истинной проверкой на твердость. До сих пор он держался молодцом: за двенадцать дней ни одной черной пометки.

По пути домой он остановился у газетного киоска и пролистал журнал с фотографией сестер на обложке. О ужас! Одна из близняшек, оказывается, страдала патологическим расстройством аппетита! Поднявшись к себе в комнату, Кибби сподвигся написать ее матери письмо.

Дорогая миссис Олсен!

Я с прискорбием узнал о болезни Вашей дочери. Надеюсь, что девушка скоро поправится. Меня зовут Брайан Кибби; я живу в Эдинбурге. Несмотря на молодость (мне всего двадцать один год), я тоже с недавнего времени страдаю ужасной и редкой болезнью, природу которой медицина не в силах разгадать.

Сегодня я с огромным удовольствием посмотрел кинофильм «Мгновения Нью-Йорка». Передайте, пожалуйста, Вашим дочерям искренние пожелания дальнейших успехов. Надеюсь, что Мэри-Кейт и Эшли в ближайшее время опять улыбнутся нам с большого экрана.

Я пишу это письмо без корыстного расчета и задней мысли; абсолютно ничего у Вас не прошу. Творчество Ваших дочерей служит для меня источником вдохновения, и я хочу, чтобы Вы об этом узнали.

Искренне Ваш,

Брайан Кибби.

Он отправил письмо на адрес журнала, надеясь, что его перешлют по назначению.

Болезнь между тем прогрессировала: Кибби пришлось отказаться от прогулок с «Заводными походниками». Традиционные летние сборы, однако, были слишком важным мероприятием, и он, невзирая на слабое здоровье и подмоченную репутацию, решил принять в них участие.

По оригинальному предложению Кена Рэддена, комнаты для мероприятия решено было снять в Корсторфинском зоологическом саду (животные с животными, шутил Кен). Брайан Кибби, с трудом влача по аллее жирное тело, в который раз порадовался, что место выбрано недалеко. Помимо тела, однако, были еще нервы — издерганные, разбитые нервы. Они болезненно зудели, принимая каждого встречного за угрожающего злодея, похлеще Скиннера и Макгриллена.

Добравшись до точки сбора, Кибби был вконец измучен паранойей: ему везде слышались насмешки, мнились косые взгляды, и он беспрестанно, во всеуслышание, отказывался от спиртного. Тем не менее окружающие, несмотря на то что он ограничивался сугубо апельсиновым соком и «кока-колой», либо игнорировали его, либо смотрели жалостливо. Те немногие, что отваживались с ним заговорить, спешили при первом же удобном случае прервать беседу.