Читать интересную книгу Каинов мост - Руслан Галеев

— Не могу, капитан, увы. Сам ломаю голову над этим вопросом много дней. Теорий легион, а истины ноль.

— Вот и я не могу, — вздохнул Вацлавски, — но стгашная чегтовка. Еще две-т'и таких атаки, и могут не выдегжать даже бывалые гвагдейцы. Что уж пго этих тгусливых мегзавцев-ополченцев говогить… Я, п'изнаться, сам едва не обосгался, когда ее увидел…

— Однако, похоже, Тварь не очень заинтересовал наш маленький гарнизон, — заметил я.

— Уповаю на это, — снова кивнул Вацлавски и потянулся за сигаретами. Я поспешил последовать его примеру — когда еще доведется покурить по-человечески? — А каковы ваши планы на ближайшее будущее, Пётг Петьёвич?

— Планы? — Я усмехнулся, чувствуя, как приятно тяжелеет голова от только что опорожненной пиалы чифиря, наполняясь одновременно странной, немного туповатой бодростью, — планы-то есть. У меня со всей этой войной и неразберихой появилось неожиданно масса свободного времени, чтоб разобраться, наконец, вот с этим. — Я кивнул на груду канцелярских папок, видеокассет и CD-дисков, сваленных горой на трех составленных в углу столах вроде того, за которым мы чаёвничали, — там есть документы аж семилетней давности, но все как-то руки не доходили. Теперь же с Божьей помощью разгребу бедлам.

— А хотите, я вам помощников пгишлю? Кого-нибудь из гьяжданских? Все йавно внизу от них помощи ни чегта не дождешься.

— Буду вам весьма благодарен, — согласился я, поскольку помощь действительно не помешала бы.

Я взял банку и аккуратно перелил в пиалу остатки чифиря. Вацлавски развалился на стуле и даже расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Утро обещало быть приятным…

— Приступим, капитан…

Но в тот самый миг, когда я взялся за пиалу, хрипло ожил вдруг уоки-токи на груди Вацлавски.

— Сокольничий, это Гнездо Один. Вижу приближающегося противника, у них танк с минным тралом. Сокольничий…

— Вот чегт, — выругался Вацлавски и схватил рацию, — Гнезда! Снимайте всех, кого сможете. На гедутах — к бою, гуабицы газвегнуть навстгечу пготивнику! Если танк доползет до минного загьяждения — шкугы поснимаю! — Последние указания капитан отдавал, уже подбегая к дверям лифта, который вел непосредственно в архив. — Пгостите гади бога, Пётг Петьёвич! — крикнул уже из лифта Вацлавски, — служба, мать ее газъетить.

И вновь я занял свое место чуть левее окна, по-детски забравшись на высокий архивный табурет коленями, чтоб видеть происходящее внизу. Отгибая полосу жалюзи, заметил, что между пальцами все еще тлеет сигарета. Мгновением позже отметил, что руки уже не трясутся, как в первые дни. Да и в целом чувств поубавилось. И что тоже показательно, я уже не кидаюсь первым делом к ящику стола, в котором, прикрытый по привычке газетой, лежит старый парабеллум профессора Минина. В первый-то день, припоминаю, все гадал: выстрелит, не выстрелит? — и с тоской разглядывал пятнышки ржавчины на стволе. Тогда еще не было ни тигровых гвардейцев, ни ополченцев, ни маркеров ДПС. Больше неизвестности. О том, что со временем станет привычным существование между двух миров, в осажденной башне, окруженной кольцом минного заграждения, я не думал. Что в такой обстановке буду пить чифирь с капитаном тигровых, — тем более. Да я и не поверил бы, скажи мне об этом кто другой.

Внизу тем временем дымилась в нескольких метрах от минного заграждения черно-зеленая коробка танка. Сквозь дым иногда — не часто — прорывались языки неспокойного пламени. В какой-то момент распахнулся башенный люк, но наружу так никто и не вылез. Больше я ничего разглядеть не сумел, хотя откуда-то сверху, видимо, с того самого Гнезда Один, доносились редкие щелчки выстрелов.

Ну и ладненько. Я слез с табурета, морщась от боли в давно беспокоившем колене, и вернулся за стол. Пить одному чифирь не хотелось. А вот любезно оставленные Вацлавски сигареты оказались как никогда кстати, и я прикурил одну от другой. «Я же часть этого города, я тоже его жизнь, его природа. И если природа в целом способна продолжать движение в подобные моменты, то почему бы и мне не сделать того же? Правда, меня, в отличие от природы, без труда остановит пуля, но…» Но пока этого не произошло, а мысль об этом стала привычной, и возвращаться к ней я не видел смысла. Под мерное стрекотание снайперских СВД и привычный уже гул далекой канонады я закинул ноги на стол, глубоко затянулся и едва не задремал.

Лишь мысль о превратностях человеческой жизни и способности человека к адаптации вернула меня к реальности. Впрочем, не сразу. Открыв глаза, я не услышал уже выстрелов снайперов, зато откуда-то снизу доносились грозные выкрики капитана Вацлавски: «Гаспиздяи гьёбанные, опять обосгались!!! Умогю голодом пидегасов!!!» Все это стало частью моей реальности, моего бытия, моего движения вдоль неровной оси времени в сторону далекого, как морской горизонт, будущего. И такого же, если вдуматься, недостижимого. «Будущего нет, — говаривал мне мой куратор в период прохождения архивной практики, — есть надежда протянуть дольше отведенного тебе срока». Профессора Минина, совершенно, кстати, внешностью не соответствовавшего своей фамилии и весьма лицом и буйной седой шевелюрой напоминающего Эйнштейна, застрелили в неразберихе тигровые гвардейцы. Впрочем, тогда многих постреляли…

Между прочим, именно профессор Минин обучил меня искусству чифиря. И это, надо сказать, не шутка. Готовить его и принимать кое-как ни в коем случае нельзя, так как в плане вреда здоровью чифирь способен дать фору многим известным наркотикам.

Чифирь — это не просто крепчайше заваренный чай. Его надо долго кипятить, поскольку только в этом случае экстрагируется тот самый приносящий удовольствие алкалоид (гуанин), ради которого, собственно, все и затевается. При обычной заварке он в чай не входит. Мало того, даже верный цвет чифиря имеет громадное значение, и, скажем, светлые чифири только вредят здоровью, гуанин в них малодейственен. Недаром само слово «чифирь» происходит от сибирского местечкового «чихирь», что означает любое скисшее, испортившееся, перебродившее дурманящее средство темного цвета. Дабы из чайных листьев вышел весь гуанин, можно добавить немного молока и масла. Чифирь получится значительно крепче и сильнее по воздействию, но и отходняк будет тяжелее. Кроме того, во времена тотального запрета на алкоголь (а такие времена периодически наступали на территории России и бывшего СССР) в чифире открылась еще одна немаловажная грань. Тогда, помнится, многих принудительно кодировали и зашивали. А чифирь не содержит водки, потому даже при кодировании и со вшитой ампулой легко усваивается организмом.

Всем этим премудростям профессор Минин обучился у истинных профессионалов своего дела, проведя некоторое время в самом начале пятидесятых годов в местах не столь отдаленных, как их принято называть. Эти сакральные знания он обменял на передние зубы, часть из которых была выбита ударом приклада, а другая выпала сама собой из-за острой нехватки кальция и витаминов.

Надо заметить, что со мной профессор Минин поделился не только этими крайне полезными сведениями. Он дал мне и многое другое. Именно благодаря его лекциям и кураторству я заинтересовался перманентным настоящим Москвы, хотя до того меня волновала совершенно другая тема. Я тогда работал над загадкой Чаши Грааля. Теоретической, разумеется. Меня очень интересовал тот факт, что этот христианский символ (а ведь даже Крестовые походы велись во имя Гроба Господня и Чаши Вечери) непосредственно в главных документах христианства практически не упоминается. О нем ходят мифы и легенды, но Библия упорно молчит, да и появление самого мифа именно на Британских островах, на периферии христианской истории, в тот момент казалось удивительным. Впрочем, теперь об этом вспоминать смешно, я давно сменил Чашу Грааля на пиалу с чифирем, а мифы и легенды — на действительность и архивные папки. И не жалел об этом. Меня вполне устраивал такой ход вещей. Вот только парабеллум все же стоило почистить.

Вылив в раковину остывший чифирь и ополоснув чашку, я некоторое время посвятил осмотру аппаратуры и замене обойм с видеокассетами и CD-дисками, лент и картриджей с краской для сейсмографов, а также прочего технического оборудования архива. На все это у меня ушло чуть больше двух часов. Подойдя вновь к окну, я обнаружил, что танк дымиться перестал и лоснится влажными боками, а по его броне ползают черные фигурки тигровых гвардейцев.

Различать людей внизу я научился достаточно быстро: серые фигурки — ополченцы, черные — бойцы тигровой манипулы, неясное марево — маркеры ДПС, все остальные — враги. Все остальные. Простота не только сестра гениальности, но верный спутник живого человека. Даже в том случае, если в городе остались мирные жители, цель которых — не уничтожить зарвавшийся (а что ему остается) гарнизон, а спастись, — таких окажется немного. И потому отданный снайперам Вацлавски приказ отстреливать всех приближающихся людей, за исключением одетых в форму тигровых манипул и женщин, я считал пусть и не совсем гуманным, но разумным. Впрочем, о какой гуманности может идти речь в такое время… Философия, да и вообще любая гуманитарная наука теряет ценность, разбиваясь о волнорезы сути и настоящего момента. Когда же речь заходит о жизни и смерти не в философском, а в утилитарно-прикладном ключе, то моральные ценности и приоритеты цивилизации тускнеют, как бронза, покрываясь патиной необходимости, а то и коррозией безысходности. Мне как архивариусу этот аспект был ясен изначально, а слабый ропот со стороны ополченцев умолк после того, как в первый же день осады за кордон был пропущен старичок, активизировавший пояс шахида в тот момент, когда его обступили сердобольные ополченцы. Погибло двенадцать человек, еще трое позже скончались от ран. И я, разумеется, догадываюсь, что старика вынудили пойти на этот шаг, угрожая его родным или каким-то подобным способом. Но это понимание никак не влияет на мое сиюминутное мировоззрение. Как и тот факт, что несчастный мирный житель, если он не является женщиной и не запасся формой тигровых манипул, но я рассчитывает на помощь и укрытие под сенью Останкинской башни, безусловно, не согласится с моей позицией. Но это уж дело аспектов.