Читать интересную книгу Через сто лет - Эдуард Веркин

И Кузю.

– Он, кажется, рыбу ест, – сказал я. – Сейчас то есть.

– Тебе не больно? – глупо спросила Костромина.

– Кажется, в районе Автодорожной.

– Он ест рыбу на Автодорожной, – повторила Костромина.

– Да, где-то рядом. Побежали?

– Погоди…

Костромина вытащила платки, сразу несколько, ворох, разных и даже разноцветных, свернула в крепкие плотные комки и вставила мне в нос. Но это плохо помогало, я все равно чуял почти все. Тогда Костромина скомкала остальные платки и тоже запихала мне в нос. Штук шесть, плотно, один за другим, как пыжи. Мир погас.

Мы побежали.

Залитые водой улицы, в небе над погодным модификатором светится редкая зеленая рогатка, и от этого все вокруг тоже зеленое и даже какое-то мистическое. Фонари и те горят непонятно как – вроде бы желтым, а вроде бы и красным таким. Я вот вообще не могу понять: зачем эти фонари нужны – свету от них никакого все равно, а настроение создают вполне похоронное, в гроб хочется лечь.

На улице Космонавтов деревья. Но не простые пластиковые, а настоящие мертвые все, съеденные паразитом и задушенные сумерками, но вырубать их нельзя, поскольку деревья эти – памятник истории – когда-то в наш город приезжали настоящие космонавты и посадили вот эту аллею. Она выросла и умерла, примерно в то же время, когда все остальные тоже умерли, а теперь мы ее бережем. И каждый год в апреле сюда приезжает настоящий космонавт, из тех, кто все время летает на Луну или на Марс. Он высыпает горсть марсианской или другой какой космической земли на Аллею звезд и украшает деревья вечными гирляндами. Полгорода собирается – посмотреть на человека и космонавта. Я тоже три раза ходил, но народу случалось столько, что ни разу я туда так и не попадал. А гирлянды за день набираются энергией, а ночью светятся, и если случается ветер, то тут тоже странно.

На Набережной сомнамбулы – неожиданно много, и все, как бильярдные шары, – в броуновском движении, натыкаются на стены под острыми углами, отражаются, создают хаос, я несколько раз натыкался, и Костромина тоже натыкалась, куда только СЭС смотрит.

Потом короткая улица Горького, тут памятник библиотеке в натуральную величину и переулок Памятников – они стоят в беспросветных сумерках и смотрят в небо, а дальше уже и Автодорожная.

Автодорожная на самом западе, рядом с трамвайным депо. Рано еще, провода без электричества, вагоновожатые вручную выкатывают свои трамваи на рельсы и поют железнодорожные песни. В каждом трамвае всегда два вожатых, на случай, если у одного вдруг начнется приступ равнодушия, то другой подменит товарища. Говорят, что если вагоновожатые долго работают в парах, то рано или поздно они становятся друг на друга похожи, как братья.

На Автодорожной, возле Дома с асами мы остановились, я высморкал из носа затычки и втянул воздух уже медленно, осторожно.

– Там, – указал я пальцем. – Кузя там. Ушел туда.

Я чувствовал собаку Костроминой. Чувствовал даже запах самой Костроминой, оставшийся на ее собаке. Глупый пес Кузя жрал рыбу, рядом была коробка из-под фейерверков.

– Где-то пять километров, – сказал я. – Туда.

Мы пошли. Мы пробежали много, километра четыре и в изрядном темпе, и я не чувствовал никакой усталости. А Костромина только делала вид. Она лучше всех делает вид, если бы проводились чемпионаты по к.б., Кострома не слезала бы с пьедестала почета. Мы бы еще могли пробежать, но этого не стоило делать, собака могла испугаться и скрыться, снова потребовалось бы вынюхивать город, а у меня мозг не железный.

Свернули с улицы Бабушкина в проулок, затем в другой, в третий, проулки, проходные дворы, улочки с названиями, смытыми дождем, я уверенно держал собачий запах, четко висевший в воздухе.

Костромина поторапливала, но я сдерживался, стараясь шагать спокойно и по возможности незаметно.

Кузя сидел в канаве. На улице …Конского, первая часть названия была прочно размыта. Перед ним лежала горка рыбьих голов, которые Кузя с явным и большим удовольствием поедал. Брызжа слюной, тухлым рыбным соком и гнилыми селедочными глазами.

– Кузя. – Кострома кинулась было к своей собачине, но я поймал.

– Стоп, – прошипел я. – Не спеши. Улыбайся.

– Собакам нельзя улыбаться, – ответила Кострома, – они воспринимают улыбку как оскал…

– Тогда не улыбайся. Скажи ему что-нибудь.

– Кузя, – сказала Кострома.

Кузя уронил рыбью голову, поглядел на нас недоверчиво.

– Кузя, иди ко мне, – позвала Кострома.

Кузя произнес что-то неразборчивое, завалился на бок и принялся самозабвенно валяться в тухлятине. Притявкивая, переворачиваясь, наслаждаясь жизнью.

– Иди сюда… – позвала Кострома уже не совсем уверенно.

Но Кузя и не думал слушаться, продолжал валяться.

– По-моему, ему нравится, – сказал я. – Он счастлив…

– Кузя, мальчик мой…

Кострома протянула к собаке руку. И тут случилось так: собака Кузя перестал возиться в своей мерзости – откуда тут, кстати, эти головы? – и однозначно злобно зарычал.

И тут Костромина допустила ошибку. Я не большой знаток собачьей психологии, но мне кажется, действовать следовало иначе. А Кострома попыталась его поймать.

Кузя гавкнул, щелкнули зубы.

– Что это… – Кострома смотрела на руку. – Почему…

Показалась кровь. Вялая и черная. Несколько капель.

Собака Кузя завыл и шарахнулся в подворотню или в щель какую-то, я не заметил.

– Взбесился, – сказал я. – Вот и все. Его, наверное, крысы покусали, вот он и взбесился.

– Он не взбесился.

– Взбесился. С ума сошел. Слушай, я подтвержу, что он взбесился, тебе его заменят по гарантии.

– Бешеные собаки не могут ничего есть, нас в школе учили, – прошептала Костромина. – Просто он… он меня испугался.

– Да ничего он не испугался…

– Он понял, что мы не люди. Что я, его хозяйка, не человек. Он возненавидел меня…

– Да брось ты. – Я взял Костромину за руку. – Брось. Он же животное, он ничего не понимает.

– Наоборот, – к.б. всхлипнула она. – Наоборот, Поленов, он все как раз понимает. Он понял и сбежал.

– Мы поймаем его еще раз. Сейчас я понюхаю…

– Не надо! Не надо нюхать, Поленов!

– Почему не надо? Мы его сейчас найдем…

Костромина помотала головой.

– Не надо, – сказала она. – Какая разница? Пускай.

Костромина намочила ладони под дождем, стряхнула.

– Неважно, Поленов, – сказала она. – Все так и должно быть. Прах к праху. Потому что навсегда. Потому что Навсегда, дурацкое имя… Пойдем домой.

– Но…

– Домой. Я устала.

Я устала, сказала она. А я не услышал. Надо было, конечно, понять. Но я не понял, думал – это к.б.

– Домой.

Мы развернулись и пошли домой. Выбрались из переулков, под ногами стало потрескивать, я поглядел и увидел, что это лед. Мы шагали, и вода медленно превращалась в лед под нашими квадратными, подкованными сталью ботинками, а мне представлялось, что не лед это совсем, а земля, земля трескается от напряжения, как лед тогда, в первый раз.

Пришел заморозок. Реакторы на станции не справились с нагрузкой и пропустили в город холод. Скоро Новый год.

Беловоблов. Мы живем не в самом последнем по размерам городе, но оказалось, что город этот, свернувшийся калачиком в петле реки, мал, как блюдце: горбатый Беловоблов приближался к нам, вынырнув откуда-то, отделившись от стен, определившись из жидкого от воды воздуха, Беловоблов с безнадежно сросшимися позвонками.

Я увидел его первым, почувствовал, город продолжал впиваться в мою голову, Беловоблов пах водой, железом и вчерашним дуэльным маслом, Костромина заметила его тоже и сжала мою ладонь.

Потому что Навсегда.

– Не хочу, – сказала она. – Пусть он уйдет…

Но я все еще не понимал.

– Да это же Беловоблов. Знаешь, давай его будем теперь Горбатым называть? Это смешно…

Кострома попыталась потащить меня назад, в переулки, но я не собирался бояться какого-то там Горбатого, я его победил, и он был мне не страшен.

Кострома дернулась еще раз и успокоилась, прижалась ко мне, я чувствовал ее холод, холодней дождя.

– Привет, Горбатый, – сказал я к.б. приветливо.

– Привет, – ответил Беловоблов. – Привет.

Мы поравнялись. Он выглядел неплохо. Горб действительно появился – мясо наросло там, куда попала пила, но это пройдет, организм справится, главное, гематогена побольше есть, меня затошнило.

– А вы тут что? – спросил Беловоблов. – Гуляете?

– Гуляем, – ответил я. – Погода отличная. Зима.

– Зима.

– Зима. Слушай, Беловоблов, ты коньки не заточишь?

– Заточу. А зачем тебе коньки?

– Как зачем? Кататься буду. Со Светой. Все люди обожают на коньках, ты разве не знал? Если и дальше такие морозы будут, река встанет. И мы со Светой пойдем кататься. Вот и Костромина тоже, она умеет.

Тогда Беловоблов сказал. Совершенно равнодушным и пустым голосом, так у нас говорят почти все.

– Она не приедет.

– Что? – не услышал я.

– Не приедет. Света. Я Ингу Сестрогоньевну встретил. Заболела. Света. Кажется, грипп.