Но вместе с ужасом проснулась и надежда: кто-то из похитителей в доме, есть уважительная причина для бегства. Прислушивался, прижимал ухо к окну — ни звука. Отойдя на расстояние, я бросил в стекло комочек земли, и опять никакого движения. Хватит осторожничать: или порядок содержания пленника требует ночного света, или его попросту забыли выключить.
Обойдя дом и направляясь к двери с другой стороны, я чувствовал себя искателем приключений, который движется наудачу, невзирая на все предупреждения, — вот как мало я доверял собственным проверкам и расчетам. Ветер крепчал, рвал иголки с деревьев. На месте отца я давно уже поменял бы входной замок. Открыв дверь, я набрал в легкие воздуха, будто собираясь нырнуть.
Я оказался почти в полной темноте, светлела лишь тонкая полоска под дверью в комнату. Все знакомо: лестница, ванная, кухня и дверь в подвал, мне не надо света. Запас воздуха иссяк, и я почуял вонь, которой заранее так боялся, что теперь она мне показалась даже терпимой.
Пять шагов, и я на кухне, включаю свет. Они тут убрались, ни грязной посуды, ни остатков пищи — уже прогресс. На столе записка: «Сегодня дал ему последнюю таблетку. Купите еще. Или не покупайте. Буду послезавтра. Гордон».
Направляясь в комнату, я надеялся уладить дело быстро, без лишних слов. Сегодня мне кажется, что те секунды перед дверью были последними в другой жизни.
Надзиратель не спал, он повернул голову и смотрел на дверь, явно не ожидая ничего хорошего. Обессилев, он даже не выпрямился до того предела, который позволяли путы. При виде меня ему бы обрадоваться, но даже облегчения не было заметно. Он оброс седой бородой, и борода на удивление прямая, как будто расчесана. На правой щеке ссадина — толщиной в палец, покрыта струпом.
Я оставил дверь открытой нараспашку, пусть запах, который в комнате чувствуется сильнее, чем в коридоре, хоть немного развеется. Чтобы не вдаваться в объяснения и опередить все вопросы, я сразу схватился за напильник. Осмотрел наручники: надо найти место потоньше и немедленно приступить к работе. С трудом я скрыл возмущение по поводу ссадины и теперь уж не сомневался в правильности своих действий. Ну вот, я подхожу, и тут Хепнер резко качнул головой в сторону, куда-то показывая.
Между стеной и кроватью лежал отец, странно изогнувшись всем телом. Сначала я узнал его только по одежде, лицом он уткнулся в пол. Послышался невыносимый звук, будто кто-то когтями царапал грифельную доску, звук возникал в самом центре моего мозга и через уши вырывался наружу. Встав на колени, я долго не решался тронуть тело. Наверное, мне казалось: пока не переверну, это кто-то другой. Да, вот так оно было, я недвижно стоял на коленях, а потом узнал шраму него на шее.
Спустя несколько недель после похорон мы как-то сидели с Мартой на лужайке, я плакал. Утешая меня, она говорила примерно следующее: нисколько не желая приуменьшить мою боль, она не может отделаться от чувства, что я сокрушаюсь об отсутствии отца больше, нежели нуждался в его присутствии. Я ничего не ответил, я тогда вообще почти не разговаривал, но подумал, что она права в частности, не в главном. Не может же она думать всерьез, что горе состоит из отдельных слагаемых, подлежащих учету.
Трусливая мысль пришла мне в голову: беги, зови на помощь! Я вскочил, но тут завопил надзиратель, он подумал, я на него наброшусь, а он ни при чем, он не виноват! Сделав несколько шагов, я вернулся, опять встал на колени рядом с телом, на помощь — это мне, а больше некому. Я просунул руку отцу под голову: вдруг ему больно переворачиваться? И увидел его глаза, он смотрел мимо меня, будто видел такое, что никому не доступно.
Поднять его мне не удалось. Прошлой ночью, когда он был пьян, я справился, а теперь не хватало сил. Я тыкался со всех сторон, ухватил его за руки и наконец поднял настолько, чтобы потащить за собой, пятясь задом. Может, вся моя слабость от того, что усилия напрасны. Надзиратель повторил: он ни в чем не виноват.
Дотащив отца до окна, я усадил его в кресло. Долго прилаживал к месту, чтоб он не опрокинулся на сторону. Потом повернулся к Хепнеру, хотел на него наорать, но он быстро-быстро закивал — как человек, осознавший свою ошибку.
В кино я много раз видел, как покойникам закрывают глаза, ладонью проводя по лицу сверху вниз. Но повторить это движение не сумел, хотя открытые его глаза наводили на меня ужас. Долго я размышлял, как теперь действовать, а действовать было необходимо, это точно.
И тут я вспомнил, зачем сюда пришел. Сначала надо освободить надзирателя, а потом уж кого-то вызывать — хоть пожарных, хоть полицию, хоть Красный Крест. Именно так, а не наоборот. И радуйся, что это дело не на две минуты. Достав инструменты, я подошел к железной кровати.
Хепнер закрыл глаза, слезинки — несколько слезинок — покатились по его лицу, к ушам. Изо рта у него шел такой противный запах, что он чувствовался даже в насквозь провонявшей комнате. Пришлось через него перегнуться, чтобы добраться до наручников, но работать так не получалось. Поэтому я отодвинул кровать от стены и встал в изголовье.
Кольца наручников казались несокрушимыми. Соединявшая их цепь была потоньше, и я своим напильником принялся пилить одно из звеньев. Вот бы хорошо отомстить Кварту и Ротштейну — уйти, а им тут оставить покойника вместе с пленником. Взглянув через некоторое время на то место, которое пилил, я не обнаружил и царапинки. Хепнер открыл рот:
— Позвольте мне сказать…
Я не ответил. Взял другой напильник, подумал: «Попробуй скажи еще хоть слово!» Стойка кровати оказалась толще, чем мне казалось, зато из более мягкого металла. Но все-таки вторым напильником я попробовал справиться с цепью.
Выполнив в сотый раз движение взад и вперед, я хотел было посмотреть, что у меня получилось, но тут Хепнер произнес:
— Ключ у него.
Последняя попытка с цепью тоже ни к чему не привела, я взялся пилить железную стойку. Считать я перестал, пилил и пилил, пока пальцы не онемели. После чего подошел к отцу и проверил его карманы. Сначала один, потом другой.