Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гребнёв был как в припадке: его трясло, било, руки-ноги ходуном. Как он перезаряжал ружье и вообще попадал в селезней – непонятно. Но бил он почти без промахов.
Поначалу Пашка тоже вошёл в азарт: оглушительно шарахал из своей одностволки, выскакивал из скрадка, шумно метался по плёсу, торопливо собирал убитых селезней, и, покидав их в ямку под кустом, поспешно забирался на место. Но постепенно что-то сдерживать стало его, тяжестью наваливаться, тормозить. Стрелять он стал как-то через раз, словно забывая, что надо стрелять; по плёсу уже не метался, а угнетённо, как слепой, тыкался за утками, словно не видя их или забывая. Безумно высунувшись из скрадка, Гребнёв что-то зло склянкал ему. Пашка огрызался. Возле ямки что-то держало его, он подолгу стоял и смотрел на серую кашу из уток.
И отчётливо почувствовал вдруг он всю гнусность, всю подлость охоты с Гребнёвым и его подсадной. Господи, куда он влез? Куда вляпался?.. Пашка тоскливо замотался в сумраке скрадка.
Ещё зимой дядя Гоша принёс как-то журнал «Вокруг света», и там Пашка прочёл, как на Аляске добывают котиков. Врываются в стадо и бьют палками направо-налево глупых, неповоротливых, беззащитных животных. Побоище! Кровавое побоище! У Пашки волосы шевелились на голове, когда читал он про это. И выходит, он тоже… палкой… Огненной палкой! У-у-у!
– Ты чего? – на миг повернулся к нему Гребнёв. И тут же забыл о нём.
А подсадная утчонка, ведомая одним инстинктом, не обращая внимания на выстрелы, вытягивалась шеей к самой воде и, трепеща всеми перьями, с хриплой надсадой крякала быстренькими очередями:
– Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря… Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря…
Да они же с Гребнёвым два подлорожих, затаившихся… как их?.. сатунёра в скрадке! Сатунёра! И утка-прости-господи на воде! Ими выпущенная! А? Кто кого подлей?!
– Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря… Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря…
Жгучая ненависть к Гребнёву нахлынула, замутилась, потемнела в Пашкиных глазах. У, га-ад!.. Но лихорадочный Гребнёв ничего не видел, не слышал, не подозревал. Он только тянулся и тянулся в дырку вслед стволов, того и гляди, сам дробью в селезня полетит.
Во время выстрела Пашка успел подтолкнуть.
– Ты чего, ты чего! Твою мать! – вскинулся как ошпаренный Гребнёв.
– Нечаянно… – увёл глаза Пашка.
А селезень-дурак не разобрал в утренней серости свой счастливый номер, покрутился поблизости минуту-другую и опять плюхнулся туда, откуда только что вытряхивался, ломая крылья, судорожной, дикой свечой. Гребнёв тут же ударил по нему.
Дальше Пашка тупо сидел и вздрагивал от выстрелов. Скрадок, как дырявый мешок, сыпался сеном. К ногам Пашки падали пустые папковые гильзы. Они прощально воняли едкой гарью и навсегда затихали. А поверх всего неистребимо висела, рвалась громыхающими бичами наружу, накрывала весь берег, весь плёс проснувшаяся, непобедимая гребнёвская страсть.
– О! О! Сел! С-сел! Я! Я! Мой! М-мой! – И тут же бах! бах!..
И надрывающаяся на воде утчонка казалась продолжением его граблистой жадности-страсти. Сутью его. Привязанным и дёргающимся на верёвке кулацким нутром его. И сорвись оно с этой верёвки – заполонит весь плёс, всё озеро, небо всё, весь мир!..
– Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!.. Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!..
«А если б Юра?.. Если б он увидел?» – как по сопатке ударило… Пашка с шумом начал выламываться из скрадка.
– Куда? К-куда полез? – придушенно зашипел Гребнёв.
Пашка хотел просто уйти – и всё, но зачем-то сказал:
– Уток собрать… много уже. Покури пока. Устал, поди, бедный…
Гребнёв потемнел, но промолчал, стал пляшущими пальцами выковыривать из пачки пусто-сыпучие папироски.
Слева, из гор, выдавилось чахлое, как яйцо-болтун, солнце. Туман стал красным, начал съёживаться, сворачиваться, пятиться к Иртышу и там, будто с горки, скатывался и уносился, красно растворяясь в быстрой воде.
Пашка собрал расстрелянных селезней и побрёл назад. Остановился у берега. Сгорбленный, с опущенными плечами. В одной руке ружьё, в другой – связка птиц. Поднял связку: побежала, заплакала вода. Зажмурившиеся головки селезней изо всех сил тянулись к чему-то… Пашка опустил руку, разжал пальцы – связка мягко вошла в воду и расколыхнулась тушками на стороны.
– Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!.. Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!..
Пашка тупо смотрел на подсадную утку. И вдруг отчаянно, больно, словно навсегда сдирая в себе обманутого подростка, закричал:
– А-а-а! Га-а-адина-а-а! Н-на-а-а! – И навскидку: ж-жа-ах!
Утку швырнуло, вплеснуло в воду, перепончатая лапка царапнула воздух – и всё.
Тишина. Ствол дымится у воды…
Сзади затрещал разваливаемый скрадок – и вытаращенно-белый Гребнёв плюётся сеном.
И тихо, внятно, без заикания, как совсем другой человек:
– Ты что ж это наделал, выкормыш комунячий?
И взвился фистулой:
– А-а-а?! Да я тебя… да я… У-убью-у!!
Гребнёв ухватился за концы стволов и, выскуливая, пошёл на Пашку с этой страшной дубиной.
– А-а! Долго молчал! Закрякал! – Пашка лихорадочно перезаряжал ружьё. – Тесно тебе в скрадке, тесно… – Перезарядил, вскинул – в упор: – Подходи! Враз башку снесу! Ну-у!!
Гребнёв побледнел, выронил своё ружьё. Пятясь, оступался, хватался за осоку, за кусты…
– Стой, гад! Не уйдёшь! – И Пашка, потеряв голову, ударил поверх ненавистной башки.
Гребнёв плашмя шмякнулся в осоку, полежал и жабой скакнул вслед дыма, за разваленный скрадок, и дальше. Треща кустами, скатился на другую сторону косы, к Иртышу, скрипнул галькой – и затих. Спрятался, исчез, провалился.
– А-а, гадина! Заныкался-а! Струхну-ул! А-а!
И Пашка, не то рыдая, не то смеясь, мучительно спеша отринуть, вышибить с косы – из жизни своей выбить Гребнёва, – как автомат перезаряжал ружьё и бил, бил и бил по пустым кустам, не мог остановиться.
– В партию захотел, гад? – Н-на тебе пяртию! Чтоб начальником стать? – В-вот тебе начальник! Чтоб воровать ещё больше? – Н-на, воруй! Пироги твои поганые? – Н-на пироги! Н-на! Н-на-а!! – полыхали, гремели выстрелы. В красном дыму дёргался берег, кувыркались в воду пустые гильзы патронов…
Вдоль берега озера, по мелководью, раскачиваясь как пьяный, брёл к взошедшему солнцу паренёк. На нём горбилась телогрейка, кепки на голове не было. Резиновые, расправленные до паха сапоги везлись по воде вместе с висящим на руке ружьём.
Паренёк корчился, гнулся к воде, словно выворачиваясь, кашлял. Останавливался, кидал воды в лицо. Снова брёл.
Вдруг стал и схватился за голову. Ружьё плюхнулось в воду.
– Крякают! Юра! – раскачивался он, сдавливал голову. – Юра! Слышишь! Крякают, гады! Кря-якают!..
Всхлипывая, долго шарил по дну в ледяной воде ружьё. Снова брёл, таща за собой, как больную испарину, красные дымящие всплески солнца.
Счастья маленький баульчик
…И опять был резкий белый запах операционной, с леденяще-стерильным позвякиванием хирургических инструментов, с липким, замирающим ожиданием боли.
На своей руке он почувствовал холодные, боязливые пальцы сестры. Пошёл за ней.
– Сюда, сюда, Ванечка, – помогала сестра. – Ноги, ноги спусти со стола…
– Галя, дай ему немного…
В нос ударил запах спирта, он приоткрыл рот, запрокидываясь, дал влить в себя из трясущегося, плещущегося стаканчика. «Ну чего она дрожит каждый раз!» – успел подумать только с досадой, как опять услышал эти боязливые пальцы – они бегали вокруг него, разматывали бинты.
– Ну-ка, Галя, теперь я сам… – Он ощутил уверенные руки Виктора Ивановича – и дыхание остановилось. – Ничего, ничего, Ваня, не волнуйся… Так, так… На лице отличненько, отличненько. Что чувствуешь, Ваня?
– Холодно… От вашего дыхания…
– А-а! Потому что кожа, кожа, а не мясо!.. Так, а вот на шее… на груди… тут, брат, плохо. Струп снова плохой. Снова нагноение. Придётся, Ваня, опять с бинтом сдёрнуть… Ну-ка, приготовься! Галя, придержи его…
Обеими руками он вцепился в край операционного стола, напрягся. Ударила боль и отбросила сознание.
Словно вечность прошла. Вместе с неумолимым нашатырём жгучим, саднящим обручем подпёрло голову – и вытолкнуло рассыпающееся сознание наверх; вздыбливаясь, он застонал. И в сплошную эту развороченную боль, студенисто трепещущую на месте его шеи, его груди, быстрыми ножами била другая боль, сильней, непереносимей: Виктор Иванович торопливо чистил, обрабатывал рану.
– Терпи, терпи, Ваня, атаманом будешь… терпи… Галя, уснула?! Не видишь – заливает! Где у тебя тампоны, чёрт тебя дери!.. Так, так, сухни, сухни… и здесь… Молодец!..
Пылали, плавали в красном голоса соседей по палате. То приближались они, будто прямо в ухо кричали, то отдалялись, гасли:
– …ты смотри, беда какая! На перевязку – своими ногами, обратно на каталке уже везут. Бездыханного. Сколько может вынести человек. И через три дня опять пойдёт…
- Иди сквозь огонь - Евгений Филимонов - Русская современная проза
- Без контактов - Анастасия Борзенко - Русская современная проза
- Шуршали голуби на крыше - Валентина Телухова - Русская современная проза