мастерской, веселый и нахальный пьянчужка из племени кикуйя, по имени Каманте, шепнул мне в самое ухо, что на водопой к Змеиному ручью иногда приходит старый черный леопард с белой отметиной на голове.
Каманте уже четыре дня лежал неподвижно, не принимая ни лекарств, ни пищи. Он был одним из тех, кто по приказу «того» согласился умереть сам. И не признавался, что умирает по той простой причине, что «тот» убил его душу.
Я был словно во мраке. Но у меня оставалась еще слабая надежда — Эбонго. С Эбонго мы понимали друг друга без труда. Смахивало на то, что низкорослый бой отца Антуана — единственный африканец в «Милосердии», который безразличен к всеобщему страху. Мне не удалось открыть источник его безмерной отваги. Но я знал, что она крепнет пропорционально содержанию алкоголя в крови. Поэтому, воспользовавшись первым же удобным случаем — поездкой в Найроби, я контрабандой провез в багажнике «лендровера» две литровые канистры спирту. А поскольку угощение африканцев алкоголем отец Бенедикт относил к тягчайшим преступлениям и смертным грехам, мы условились встретиться с Эбонго поздно ночью за часовней.
Луна была в последней четверти. Сначала она светила ясно, но вскоре померкла и потускнела. Мы сидели, прислонившись к стене часовни, молчали долго и терпеливо. Только жестянка все громче булькала в ночной тиши. Наконец я начал игру: я сказал Эбонго, что считаю его единственным настоящим мужчиной в «Милосердии господнем» и что даже охотники-массаи по сравнению с ним хилые телята.
Эбонго взглянул мне в глаза с одобрением и совсем еще трезво.
— You’re right[43]. Я не боюсь его, — проговорил он без тени хвастовства, — потому как я христианин и моя душа принадлежит Иисусу, и я ношу ее здесь. Не потеряю ее, не дам ей сбежать, не позволю ее украсть. Вот мое слово: не дам, не позволю.
Тут он дотронулся до кисета из светлой телячьей кожи, висевшего на груди вместе с железным крестиком и чудовищно грязной ладанкой. Все это держалось на толстой стальной цепочке — Эбонго засмеялся хитро и смело. Однако я не был уверен, все ли он сказал. Все это выглядело правдоподобным. Но под белесой пьяной дымкой в глазах его вспыхнули две крохотные тусклые искорки беспокойства.
Я попробовал раздуть их:
— О’кей, — сказал я. — Ты настоящий мужчина и христианин, Эбонго. Но ведь «он» может обернуться леопардом или львом и сорвать твою душу с цепочки. Каманте говорит, что к водопою у Змеиного ручья приходит старый черный леопард с белым пятном на лбу.
Эбонго прилип к жестянке. Потом судорожно задышал. Лицо его засеребрилось потом, в глазах вспыхнула ярость.
— Не дам, — прошипел он.
Полез в карман старых полицейских шорт, которые свисали ниже колен. Раздался треск, и я искренне изумился. Эбонго и вправду был богат. В худой своей лапке он держал настоящий необыкновенно удобный пружинный нож с восьмидюймовым лезвием. Так что я выбрал достойного партнера: рахитичный, большеголовый карлик обладал воинственной душой и разумом еретика. Был он также, о чем все знали, очень алчным человеком.
— Все в порядке, brother, — сказал я, отдавая ему канистру, в которой кое-что еще оставалось. — Я понимаю, ты не веришь во все эти черные, глупые суеверия. Но вот что я тебе скажу, Эбонго! У того старого мошенника должна быть сильная душа. Поохотимся за нею, и я тебе уступлю ее. О’кей, Эбонго?
Долго, очень долго тянулось раздумье, прежде чем прозвучал ответ. Эбонго сделал несколько больших глотков и в упор взглянул мне в глаза. Потом встал. Воздел руки и снова замер. Наконец крикнул что-то громким шепотом, поднял левое колено к груди, постоял так немного, вдруг сделал первый шаг, затем второй и третий… Незаметно, но непрерывно он ускорял ритм. Луна уже заходила. Стояла глубокая тишина, сгущались сумерки. Среди все более резких черных теней подпрыгивала крохотная фигурка с большой головой, подпрыгивала, словно пьяный журавль. Газон возле часовни гудел под босыми пятками. Наверное, это было забавное зрелище. Я, однако, до тех пор, пока был в состоянии что-либо различать, смотрел на Эбонго с уважением. С неподдельным уважением и искренней надеждой смотрел я на его танец, этим танцем он себе и мне отвечал согласием.
Алкоголь бурлил и бесновался в нас обоих. И когда луна скрылась, я запустил пустой канистрой в стену часовни и присоединился к этому воинственному танцу, которым мы начали свою охоту на старика с побеленным лбом, на леопарда с седым пятном между ушами, на убийцу душ прокаженных из «Милосердия господня». Я хорошо помню: плясал я тогда самый обычный польский оберек. Но также хорошо помню, что был это воинственный танец и откалывал я его, охваченный ненавистью, гневом, окутанный мраком последнего часа ночи.
Едва забрезжило, мы провели охотничий совет, поделили сферы действия, договорились и о главном: брать живым.
Минуло две недели. Умер Каманте. И сразу же после его смерти еще молодая, но жестоко искалеченная болезнью женщина из племени вакамбо перестала вставать с постели и принимать пищу — подобно Каманте и его предшественникам. В столярной мастерской брата Роберта снова раздавались звуки пилы, рубанка и песенки о Брюгге: брат Роберт мастерил восемнадцатый гроб сезона. Мы же все еще ничего не знали. Рыскали во мраке и ничего пока не разнюхали.
Лишь в середине третьей недели напали мы на первый след. Я решил проверить сообщение бедного Каманте относительно водопоя на Змеином ручье. Четыре ночи кряду просидели мы в кустах терновника, дожидаясь, когда мрак сменится молочно-матовым рассветом. Последний час ночи пахнул росой, теменью и тишиной. Стремительный восход солнца мгновенно пронизал его мощными лучами света, голосами птиц, насекомых, растений и зверей. Недурная, наверное, это была картина, возможно даже прекрасная. Но из четырех этих рассветов я запомнил лишь последний. Едва взошло солнце, как небольшое стадо стремительных антилоп с жемчужными брюшками и изогнутыми рогами, потревоженное кем-то, бросилось врассыпную и исчезло в редких зарослях буша. И лишь немного погодя из-за высоких деревьев показался человек. Был он невысок, худ и стар. Я знал его: у него была легкая походка, тупое лицо и широкий лоб, вымазанный белой краской. Он пил, как это делают животные, погружая лицо в воду. Не удивительно, что страх заставил Каманте увидеть в этой сухой фигурке убийцу людей и коров — сильного, наводящего ужас черного леопарда.
Я же видел только убийцу. Нащупал рукой зарывшийся в траву небольшой камень. Когда-то я умел метать камни. Старик с белым лбом (мне привиделась подле него фигурка несчастной Лори) был слишком далеко, чтобы пытаться поймать его. Эбонго придержал