Другая особенность немецкого извозчика: он никогда даже не пробует осадить лошадь. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а манипуляцией с тормозами. Если требуется восемь миль в час, он жмет на тормоз слегка, так что колодки только царапают колесо, отчего раздается постоянный звук, какой бывает когда точат пилу. Если требуется четыре мили в час, он крутит тормоз сильнее, и вы передвигаетесь под аккомпанемент оркестра свиней, которых режут. Когда ему нужно остановиться, он жмет до упора и, если тормоз хороший, рассчитывает уложить тормозной путь (если, кончено, лошадь у него не элитный тяжеловоз) менее чем в два корпуса своей тележки.
В Германии ни извозчик, ни лошадь, по всей видимости, не представляют, что тележку можно остановить каким-то иным способом. Немецкая лошадь продолжает тянуть во всю мощь, прока тележку можно сдвинуть хотя бы на дюйм, и только тогда остановится. В других странах лошади, когда им дают понять, останавливаются вполне охотно. Я знал лошадей, которым не зазорно было пойти даже шагом. Но германские лошади, как представляется, производятся из расчета на какую-то определенную дискретную скорость, нарушать которую не в состоянии. Я видел, как немецкий извозчик, отшвырнув поводья на крыло повозки, жал тормоз в обе руки, в страхе пытаясь избежать столкновения, и это действительно голый, неприкрашенный факт.
В Вальдзхуте, одном из этих маленьких городков шестнадцатого столетия, по которым в своем верхнем течении проходит Рейн, нам попался весьма характерный континентальный типаж: британский турист, удивленный и опечаленный незнакомству иностранных подданных с тонкостями английского языка.
Когда мы появились на станции, он, на чистейшем английском (хотя и с легким сомерсетширским акцентом) разъяснял носильщику в десятый, по его словам, раз, что — хотя билет у него до Донаушингена, и ему самому нужно в Донаушинген, посмотреть на исток Дуная (которого, хотя говорят что он там, там нет) — хотел бы, чтобы велосипед его переправили в Энген, а чемодан в Констанц до востребования. От был злой и потный от напряжения. Носильщик, человек молодой, казался несчастным и старым.
Я предложил помощь. Теперь я жалею, что предложил помощь, но не так страстно как, следует полагать, наш бессловесный соотечественник впоследствии пожалел, что ее принял. Все три маршрута, как объяснил носильщик, были транзитными, с неоднократными пересадками. Чтобы спокойно во всем разобраться, времени не было — наш поезд отходил через пять минут. Сам британец был многословен, а это всегда не в пользу проблемы, которую нужно решить, притом что носильщику не терпелось поскорее с этим покончить и дышать снова спокойно.
Десять минут спустя, когда я размышлял над этим эпизодом в поезде, я вдруг сообразил — согласившись с носильщиком, что велосипед лучше отправлять через Иммендинген, и договорившись, что он отправит туда велосипед багажом — я забыл распорядиться насчет того, что делать с велосипедом дальше. Будь я человеком пессимистичным, я и сегодня терзался бы мыслью, что данный велосипед покоится в Иммендингене до сих пор. Но хорошая философия, как я считаю, — всегда стремиться взирать на вещи только в солнечном свете.
Возможно, носильщик догадался исправить мое упущение сам; возможно, случилось просто небольшое чудо, и велосипед вернулся к владельцу, пока тот еще находился в Германии. Чемодан мы послали в Радольфцелль, но здесь я утешаюсь соображением, что на бирке был указан Констанц; когда, спустя какое-то время, на станции в Радольфцелле обнаружат, что багаж невостребован, его, без сомнения, переправят в Констанц.
Но все это помимо морали, которую я хочу вывести из данного случая. Настоящая соль ситуации заключалась в негодовании нашего британца, когда он обнаружил, что немецкий железнодорожный носильщик не в состоянии понимать по-английски. Когда мы с ним заговорили, степень его возмущения измерить было невозможно.
— Я вам крайне признателен, — сказал он, — это совсем несложно. До Донаушингена я хочу доехать на поезде. Оттуда собираюсь пройти пешком до Гайзенгена, оттуда сесть на поезд до Энгена, а оттуда до Констанца поехать на велосипеде. Только чемодан я брать с собой не хочу, пусть он будет в Констанце, когда я туда доберусь. Пытаюсь объяснить этому болвану уже десять минут, но ничего не могу.
— Просто постыдно, — согласился я. — Некоторые из этих немцев-рабочих почти не знают иностранных языков.
— Я ему и в расписание тыкал, — продолжил англичанин, — и жестами объяснял. И все равно, не смог ничего вдолбить.
— Вам трудно поверить, — заметил я снова. — Ведь все и так ясно!
Гаррис на англичанина разозлился; он хотел его выбранить за такую глупость: забраться, в чужой стране, в какую-то тмутаракань и решать железнодорожные головоломки, не зная по-местному ни одного слова. Но я сдержал возбужденный порыв Гарриса, показав, как этот человек, сам того не подозревая, содействует важному, полезному делу.
Шекспир и Мильтон, в меру своих скромных возможностей, пытались приобщить к английской культуре менее цивилизованных европейцев. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что их язык среди образованных и мыслящих иностранцев превратился в необходимость. Диккенс и Уида (те из вас, кто воображает, что литературный мир зиждется на предрассудках Нью-Граб-стрит, будут удивлены и раздосадованы тому положению, которое занимает за границей эта дома-всем-курам-на-смех писательница) также внесли свою лепту. Но человек, который распространил знание английского языка от мыса Св. Винсента до Уральских гор — это британец, который, не желая или не имея способностей выучить хотя бы слово на каком-то другом языке, вояжирует, с кошельком в руке, по всем уголкам Европы.
Можно поражаться его невежеству, раздражаться его глупости, беситься его самомнению. Но факт остается фактом — он-то и англизирует Европу. Это для него швейцарский крестьянин топает зимним вечером по снегам в английскую школу, открытую в каждой деревне. Это для него извозчик и контролер, горничная и прачка сидят над английской грамматикой и сборниками разговорных фраз. Это для него лавочники и торговцы тысячами посылают сыновей и дочерей учиться во всякий английский городишко. Это для него владельцы отелей и ресторанов пишут в конце своих объявлений: «Свободное знание английского обязательно».
Если англоязычные народы возьмут за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского языка по планете прекратится. Англичанин стоит в толпе иноземцев и звенит своим золотом:
— Плачу, — кричит он, — всем, кто говорит по-английски!