возможности для общения — в том числе и близкого — у молодых людей были.
— Странно, что ваши коллеги из наркомата госбезопасности этому не воспрепятствовали, — не удержался и попустил-таки шпильку Кузин. — Я слышал, в те годы с этим было строго.
— Ну, положим, наркомат тогда уже был преобразован в одноимённое министерство, — поправил его Мазуров. — А необходимость во вмешательстве летом 1949 года отпала сама собой — Мангольд был репатриирован на родину, и мои, как вы выразились, коллеги просто приняли эту информацию к сведению и решили на основании анонимного доноса жизнь девушке не портить.
Но всё же, бумажку куда надо пришпилили, недобро подметил про себя Кузин.
— Они даже закрыли глаза на последствия этих отношений: Лидия весной того же года сделала аборт… — значительно прибавил Мазуров.
— История безусловно трогательная, только я не улавливаю связи… — уже вслух высказался Алексей Борисович, решив, что, защищая честь мундира,
полковник несколько уклонился от темы. Где сорок девятый и где пятьдесят седьмой? — как бы намекнул ему оперативник.
— У меня и в мыслях не было, растрогать вас, — пожав плечами, холодно возразил Мазуров. — Я всего лишь изложил факты… Кстати, о фактах!
Полковник нырнул в папку и на стол перед Кузиным лёг явно очень старый чёрно-белый снимок молодой женщины. Свои действия полковник сопроводил пространным пояснением:
— Это Хильда Мангольд — мать Кристиана Мангольда, а помимо того, видный немецкий эмбриолог, доктор философии по зоологии. Известность получила в 1923 году за диссертационную работу: «Индукция эмбриональных зачатков при имплантации организаторов от разных видов». Год спустя погибла из-за тяжелых ожогов, полученных в результате взрыва газового обогревателя в её берлинском доме. Обнаруженный ею эффект эмбриональной индукции впоследствии лёг в основу работ её научного руководителя… — к первой фотографии присоединилась вторая — седоволосого пожилого мужчины с кустистыми бровями, — …Ханса Шпемана — лауреата Нобелевской премии 1935 года по физиологии и медицине за открытие организующих эффектов в эмбриональном развитии. Он первым произвёл пересадку клеточного ядра, заложив таким образом основы метода, который стал ключевым в будущих экспериментах по клонированию…
Если до того Кузин слушал вполуха, теряясь в мешанине из терминов, которыми столь непринуждённо сыпал Мазуров, то уловив ключевое слово «клонирование», оживился: а вот это уже ближе к телу!
— После начала Второй мировой войны Германии стало не до экспериментов в области биологии. Любые научные работы, если только они не имели отношения к созданию нового оружия, были свёрнуты. В 1941 году умер Ханс Шпеман. Хранителем его научного наследия стал отец Кристиана Отто Мангольд — ближайший сподвижник Шпемана на протяжении многих лет. Ну, а после возвращения из плена сын, если так можно выразиться, подхватил знамя из ослабевших отцовских рук, — с кислой миной констатировал Мазуров, — и, надо признать, оказался достойным продолжателем дела Шпемана и своих родителей…
Всё интереснее и интереснее! Алексей Борисович внимал Мазурову, словно прилежный ученик менторствующему учителю, стараясь не пропустить ни слова, и гадая, что ждёт его в конце повествования.
— …о чём мы узнали только в 1955-м, — с плохо скрытой досадой поведал полковник. — Прошляпили, одним словом!
Вот, значит, как! — понимающе покивал Кузин. Ежу понятно, что недовольство Мазурова вызвано было главным образом недальновидностью — да чего уж там, бестолковостью! — его предшественников, которые, отпуская Мангольда на родину, по всей видимости, не удосужились даже провести мало-мальски толковую проверку хотя бы его родственных связей… Не факт, что это что-то дало бы — сомнительно, чтобы чекисты тех лет хоть краем уха что-то слышали о Шпемане, о Хильде Мангольд и, уж тем более, о клонировании. Да и до того ли ребятам было? Только-только война закончилась. Разруха. Нищета. В добавок, кому в наших доблестных органах было по силам осознать значимость тех или иных научных изысканий. Они, в смысле органы, плоть от плоти, рабоче-крестьянские. Выявлять и искоренять крамолу — это да! Это запросто! А коснись науки, тут ведь кругозор требуется, образование приличное опять же…
Ну, вот, что я злобствую, одёрнул сам себя Алексей Борисович. Я ж сюда не бичевать их недоработки приехал, а чтобы, расставить точки над «i». Дальше он уже рассуждал как опер. Понятно, что тогдашние эмгэбисты, которым отечественные учёные растолковали, что к чему, попытались реабилитироваться и наверстать упущенное. Вон и дело оперативной разработки на бывшего военнопленного завели — он бросил взгляд на архивную папку, лежавшую перед Мазуровым. Наверняка внедрили или уж во всяком случае попытались внедрить в ближайшее окружение Мангольда своего человечка…
— И как далеко он продвинулся? — имея в виду научную деятельность Кристиана Мангольда спросил Кузин, ненавязчиво подталкивая полковника к продолжению рассказа.
— Так, что другим и не снилось, — ответил тот. — Когда наши спохватились, Мангольд уже пару лет как успешно клонировал тритонов и лягушек, причём, безо сякой помпы и шумихи. Работал себе спокойненько в захолустном Хайлигенберге в частном исследовательском институте, где его отец возглавлял отдел эмбриологии. Из конфиденциальных источников нам удалось выяснить, что уже в 1954 году он перешёл к млекопитающим и всего через год воспроизвёл свою Машку… — с сожалением сообщил Мазуров.
Это был прямой отсыл к Чайлахяновской мышке-клону. Понять досаду полковника было немудрено: Левон Михайлович сумел решить эту проблему лишь тридцать с лишним лет спустя. А могли бы уже в пятидесятых быть в этой области впереди планеты всей! Ведь Мангольд у нас в руках был, причём целую пятилетку! Впрочем, всё это уже из разряда — кабы знать, кабы ведать.
— Причём в приватных разговорах с коллегами он не раз давал понять, что не видит препятствий для успешного клонирования человека. Но беседы в узком кругу — одно, и совсем другое — проведение реального эксперимента такого рода в тогдашней ФРГ… — тут полковник счёл необходимым кое-что уточнить: — Германия, как, впрочем, и вся Европа, да и Америка тоже, до сих пор выступают категорически против клонирования человека по этическим, религиозным и много ещё каким соображениям… Что уж говорить, о той постнацистской Германии, где не позабылась ещё расовая гигиена. В обывательском понимании клонирование и евгеника воспринимались, как что-то очень близкое по сути и смыслу. Поэтому, когда весной 1956-го, когда в прессу просочилась крайне неконкретная информация о некоем немецком учёном, всерьёз вознамерившихся предпринять попытку воспроизведения человека неестественным путём, поднялась страшная шумиха. Застрельщиком выступила церковь со своим извечным постулатом: рождение человека есть промысел Божий и ничей более. Потом забили в колокола политики, озаботившись потенциальными вопросами отцовства, материнства, наследования и брака. К ним присоединилось, как это ни странно, и научное сообщество. Эти завели шарманку о долгосрочной непредсказуемости генетических изменений и биологической безопасности… В общем, широкая общественность