Группа людей перед Анжеликой вела себя весьма шумно, что было особенно заметно на фоне всеобщего молчания; они негромко отпускали замечания, несомненно, предназначенные для менее осведомленных посетителей, сидевших рядом.
— Что же они тянут? — нетерпеливо говорил молодой судья с щедро напудренными волосами.
Сосед, чьи толстые прыщеватые щеки вываливались из мехового воротника, зевнул:
— Ждут, пока закроют двери в зал суда, и после этого введут обвиняемого и водворят его на скамью подсудимых.
— Скамья подсудимых — это та скамейка, что стоит отдельно, пониже остальных, у нее еще спинки нет?
Клерк, неопрятного вида и с сальными волосами, обернулся и, ухмыляясь, возразил:
— Уж не хотите ли вы, чтобы слуга дьявола расселся в кресле?
— Говорят, колдун может стоять на острие булавки или на языке пламени, — вставил напудренный адвокат.
Его упитанный сосед серьезно ответил:
— Этого от него требовать не станут, но ему придется стоять на той скамейке на коленях, перед распятием, которое прикреплено к нижней части кафедры председателя суда.
— И то слишком много чести для такого чудовища! — вскричал клерк с сальными волосами.
Анжелика вздрогнула. Если даже публика, состоящая преимущественно из судейской элиты, настроена настолько пристрастно и враждебно, чего же ждать от судей, специально подобранных королем и его приближенными?
Но магистрат в меховом воротнике смело повторил:
— Что до меня, то я считаю эти обвинения просто предлогом. Этот человек такой же колдун, как вы или я, только он, думаю, как-то помешал интриганам из высшего света, вот и хотят от него избавиться под видом совершения правосудия.
Анжелика чуть наклонилась вперед, чтобы получше разглядеть лицо человека, который открыто осмелился выражать столь опасные мысли. Она жаждала узнать его имя. Но спутница легонько коснулась ее руки, напоминая, что Анжелика не должна привлекать к себе внимание.
Сосед человека в меховом воротнике огляделся вокруг и бросил:
— Если сильные мира сего на самом деле хотят просто от него избавиться, то не пойму, зачем они утруждают себя судебными делами, обычно они прекрасно обходятся без этого.
— Только лишь для того, чтобы умаслить народ и показать, что король иногда карает и знать.
— Мэтр Галлеман, будь правдой ваше предположение о том, что народ можно задобрить публичным судом над преступниками, как некогда при Нероне, то здесь устроили бы публичный процесс, а не суд за закрытыми дверями, — возразил нетерпеливый молодой адвокат.
— Сразу видно, что ты только начал заниматься нашей гнусной профессией, — ответил знаменитый адвокат, о котором Дегре говорил, что от его шуток Дворец правосудия бросает в дрожь. — Во время публичного процесса может подняться настоящий бунт, народ ведь все прекрасно понимает и вовсе не так бестолков, как кажется. Наш король уже достаточно опытен, и, кроме того, он опасается, чтобы не случилось как в Англии, где народ просто взял да и, недолго думая, отправил на плаху своего монарха. Поэтому у нас тех, кто имеет собственное мнение или мнение, неудобное властям, душат без лишнего шума, тихо. Потом их тела, от которых еще не отлетела душа, бросают на растерзание черни, вызывая у толпы низменные инстинкты. А виноваты оказываются звери-простолюдины, так что священники начинают призывать их к усмирению низменных наклонностей ну и, разумеется, служат мессы до и после суда. Смутьяны исчезают в неизвестном направлении, и никто не узнает, кто они такие и откуда взялись.
— Но Церковь не причастна к подобным злодеяниям, — возразил священник, наклонившись к собеседникам. — Скажу даже больше, господа: в наши дни миряне, не обладая знанием канонических законов, слишком часто пытаются подменить своими действиями божественный закон. И думаю, не ошибусь, если заверю вас, что большинство присутствующих здесь клириков обеспокоены посягательством гражданской власти на права святой Церкви. Я только что вернулся из Рима и видел, как наше посольство в Ватикане постепенно превратилось в прибежище для последнего сброда. Сам Его Святейшество Папа уже не хозяин в собственном доме, потому что наш король, чтобы разрешить спор с Церковью, ничтоже сумняшеся, послал в подкрепление посольству войска с приказом стрелять по войскам Папы, в случае если те перейдут к активным действиям — то есть попытаются арестовать бандитов и воров, беглецов из Италии и Швейцарии, укрывающихся в стенах посольства Франции[43].
— Но любое посольство на территории другого государства неприкосновенно, — осторожно заметил пожилой горожанин.
— Разумеется. Но в то же время оно не должно быть местом сбора подонков со всего Рима и не должно покушаться на единство святой Церкви.
— Но Церковь и сама не должна подрывать единство Французского королевства, а король обязан защищать свое королевство, — настаивал тот же господин.
Все посмотрели на него и, казалось, спросили себя, что он здесь делает. Большинство напустили на себя задумчивый вид и отвернулись, жалея, очевидно, о том, что вели такие рискованные речи перед незнакомцем, который вполне мог оказаться соглядатаем Его Величества.
Лишь мэтр Галлеман, посмотрев на почтенного горожанина, произнес:
— Ну что же, месье, советую вам внимательно следить за ходом этого процесса. Несомненно, тот спектакль, который вы увидите, станет одним из незначительных эпизодов в великом противостоянии между королем и Римской церковью.
Анжелика со страхом прислушивалась к разговору. Теперь ей стали понятны причины колебаний иезуитов и бесполезность письма Папы Римского, на которое она так долго возлагала все свои надежды. Теперь король не признает над собой никакой власти. У Жоффрея де Пейрака оставался единственный шанс: что совестливость судей окажется сильнее их раболепства.
В зале суда повисло гробовое молчание, которое и вернуло молодую женщину к действительности. Ее сердце замерло.
Она увидела Жоффрея.
Он вошел с трудом, опираясь на две трости; хромота усилилась, и при каждом шаге казалось, что он вот-вот потеряет равновесие.
Он казался одновременно очень высоким и очень сутулым, страшно исхудавшим. Его вид потряс Анжелику. Долгие месяцы разлуки отчасти стерли в ее памяти дорогой облик, и теперь она увидела мужа таким же, как его воспринимала наполнявшая зал публика, и ужаснулась: Жоффрей действительно выглядел странно, едва ли не устрашающе. Густые черные волосы обрамляли изуродованное лицо, бледное, пересеченное красными бороздами шрамов. Истрепанная одежда, худоба — все это произвело на публику сильное впечатление.