— Шарада идиотская! — отозвался он дрожащим голосом. — Нестеров не из тех, кто «бьет на оригинальность». Пожалуй, это определение больше относится к автору стишка!
— О, верный Санчо Панса ринулся защищать благородного Дон-Кихота! — возвестил Зарайский. Раздался новый всплеск смеха.
— Ничего, Миша, — проговорил Петр Николаевич. — Эта «загадка» не обижает меня. Я сам отвечу на нее!
Он подошел к «Альманаху», обмакнул ручку в чернила и стал писать. Офицеры заглядывали через плечо, читали:
Коль написано: «Петля»,То, конечно, это я.Но ручаюсь вам, друзья,На «петлю» осмелюсь я!
Насмешки утихли, уступая место молчаливому удивлению не тому, что Нестеров писал стихи экспромтом, а его твердому убеждению в осуществлении смелой мечты.
Одного хочу лишь я,Свою «петлю» осуществляя:Чтобы «мертвая петля»Была бы в воздухе живая.Не мир я жажду удивить,Не для забавы иль задора.А вас хочу лишь убедить,Что в воздухе везде опора.
Миша взобрался на стул и прочел вслух стихотворный ответ Петра Николаевича. Он все время глядел в сторону Зарайского, и в блеске его глаз, в торжествующем выражении заалевшего лица читалось:
«Что, господин хороший? И мы не лаптем щи хлебаем!»
Появился Стоякин. Он кого-то искал. Передков спрыгнул со стула, подбежал к инструктору:
— Вы кого ищете, господин поручик?
— Нестерова.
Петр Николаевич подошел к Стоякину.
— Поручик, отправляйтесь-ка, голубчик, спать. Завтра вам вылетать самостоятельно.
Стоякин произнес эти слова тем особенным хрипловатым голосом, в котором было что-то отцовское, заботливое. Петр Николаевич вытянулся и, хоть голова закружилась от острой радости и появилось сумасшедшее желание тут же на паркете заплясать лихо и безудержно, с достоинством ответил:
— Слушаюсь, господин поручик! Благодарю!
— Благодарить будешь, когда взлетишь и сядешь, — улыбнулся Стоякин и ласково подтолкнул Нестерова к выходу.
Миша выбежал на улицу вслед за другом.
— Петруша! — воскликнул он, обнимая Петра Николаевича. — Как я рад, дружище!.. Признаюсь тебе: когда Стоякин начал с «князьков», мне было обидно за тебя. Ты летаешь лучше нас всех, а в самостоятельный полет тебя не выпускали.
— Ну, хватил ты, брат! — смущенно заметил Петр Николаевич. — Пока Стоякин сидит за спиной, — мы все летчики, а как останешься один — так и душа в пятки:
— Нет, не поверю! — горячо сказал Передков. — Я убежден, что ты ничего-ничего не боишься. И случись война, я хотел бы быть вместе с тобой. Мы бы совершили подвиг, уверяю тебя!..
Петр Николаевич расхохотался. Ах, юноша, юноша! Он еще совсем ребенок. Но какая, все-таки, восторженная и чистая душа!
Давно прошли светлые белые ночи, но и сейчас стоял тот своеобразный серебристый полумрак, так характерный для северных ночей. Луна ныряла в белые, как снег, сугробы облаков. Ветер шумел в тугой листве кленов и лип. В привокзальном парке играл полковой оркестр, наполняя тихие улицы задорными и веселыми звуками мазурки.
— Пойдем ко мне, Мишутка! — пригласил Петр Николаевич. — Попьем чайку. А может, что-нибудь и погорячей найдется. Послушаешь, как мы с Надей музицируем.
Передков молча принял приглашение…
На крыльце, обхватив руками колени, сидела Наденька. Миша всегда испытывал странное чувство, разговаривая с женой Петра Николаевича. Она была с ним одних лет, и это давало ему основание держаться с ней довольно непринужденно. Но одновременно она стала матерью двоих детей, и тут уж дистанция была изрядной.
У него не повернулся бы язык назвать ее по имени, как обращались к ней другие.
— Надежда Рафаиловна, — довольно твердо сказал Миша, и Наденька сразу уловила в его тоне волненье, смешанное с гордостью.
— Завтра Петруша полетит один! Понимаете? Один!
Наденька прижала к груди руки, спросила срывающимся голосом:
— Как же это? Так скоро…
Петр Николаевич пожалел, что не предупредил Мишу не говорить о предстоящем полете. Теперь Наденька вся измучится, дожидаясь утра.
— Полетим. Дело нехитрое, — сказал он как можно спокойнее.
— А теперь, Надежда Рафаиловна, уложите Петрушу спать! — вдруг выпалил Передков. — А то он собирается — да минуют меня небесные громы! — выпить нечто погорячее чаю.
— Послушай, Мишка, — почти всерьез разозлился Петр Николаевич, — это называется на чистом русском языке предательством!
— За оскорбление расквитаюсь завтра, а пока — спокойной ночи! — смеясь проговорил Миша и быстро зашагал по улице.
Ночь была бессонной. Петр Николаевич знал, что и Наденька не спит, с тревогой и страхом думает о первом его полете. Он перебирал в памяти каждое замечание Стоякина, каждое движение ручкой и педалями.
Что труднее всего давалось ему? Посадка… Всякий раз, как идешь на посадку, — волнуешься. Миша даже сочинил шутливые стихи о том, что земля ревнует летчиков к небу и потому то и дело ставит синяки тем из них, кто зазевается.
— Почему Стоякин предупредил тебя о полете заранее? — неожиданно спросила Наденька голосом, в котором не было и тени сонливости.
Да, почему? Ведь и он совершал когда-то свой первый самостоятельный полет и знал, какие с этим связаны сомнения и переживания. Знал, несомненно. И все-таки предупредил… Чтобы не застать меня врасплох.
— Теперь ты не уснешь. Какой из тебя завтра будет летчик? — шептала Наденька.
— Спи, Дина. Стоякин — добрый человек, он хочет, чтобы я все основательно продумал.
Протяжно заливались петухи. «Третьи, должно быть», — думал Петр Николаевич в полудреме…
Стоякин опробовал аэроплан в воздухе, сделал два круга над аэродромом и сел.
— После ремонта «Фарман» стал строже на посадке, — сказал он, ни к кому не обращаясь, но это предназначалось для Нестерова.
«Догадывается, что у меня с посадкой не все благополучно», — нахмурился Петр Николаевич. Передков с тревожным недоумением наблюдал за своим другом. «Что это с Петром? Бледен, невесел…»
— Поручик Нестеров! — вызвал Стоякин. — Один круг!
Он отошел на несколько шагов от аэроплана, словно подчеркивая, что теперь аппарат переходит в полное распоряжение Нестерова.
У Петра Николаевича захватило дух от неожиданного и острого сознания сиротливости, покинутости всеми в эту решающую минуту. Такое чувство испытывал он малым ребенком, когда мать оставляла его одного поздно вечером в пустой квартире.
Офицеры не спускали придирчивых глаз с Нестерова. «Как поведет себя наш „полупризнанный герой?“ Похоже, что и он боится подняться…»
В это время к Стоякину подошел Нелидов. Отдал честь. Смуглое усатое лицо его улыбалось подобострастно и просительно.
— Ваше благородие! Дозвольте полететь… вместе с господином поручиком…
Петр Николаевич вздрогнул. «Нелидов поверил в меня. Жизнь свою доверяет!..»
Он решительно застегнул шлем и взобрался на сиденье. Краем глаза следил за Стоякиным и Нелидовым.
— Вот еще надумал! — недовольно бросил Стоякин. — По земле ходить надоело…
— Очень прошу, ваше благородие, — твердил Нелидов весь изогнувшись, и в каждой морщинке его лица дрожала мольба, будто от ответа поручика зависела сама судьба механика.
— Пускай полетит! — смеясь поддержали офицеры.
— Поможет Нестерову за воздух держаться!
Стоякин поглядел на Нестерова, напряженно застывшего на сиденье, потом на механика и махнул рукой:
— Ступай.
Нелидов как-то сразу преобразился, сверкая зубами, побежал к аэроплану.
— Готово, ваше благородие? — спросил он, берясь рукой за лопасть винта. В голосе механика почудилась Петру Николаевичу озабоченность друга — «не подведешь ли?»
«Не подведу, добрая, мужественная ты душа!» — хотелось ответить Нелидову, но Нестеров бросил взгляд влево — на бензиновый сектор и контакт, правой рукой взялся за ручку управления и крикнул сдавленным, каким-то не своим голосом:
— К запуску!
— Контакт!
— Есть контакт! — ответил Петр Николаевич, включая контакт и открывая бензин. Мотор стрельнул, будто над ухом ударили бумажной хлопушкой, и заработал.
Нелидов примостился сзади. Выруливая, Петр Николаевич услышал, как механик загудел над ухом:
— Ого-о-го-о! Не Зарайские мы, чать! Придет время, Пётра, мы и на Луну заберемся! Ого-о-го!
Аэроплан побежал. Все быстрее и быстрее. Петр Николаевич до боли сжимал ручку, до рези и слез в глазах всматривался в горизонт.
«Успею ли взлететь до деревьев? И что за дьявол посадил их здесь, будто назло летчикам?!»
Петр Николаевич не дышал. Ждал, когда аэроплан оторвется от земли… Наконец-то! Он облегченно вздохнул. Теперь пора отпускать ручку, чтобы аппарат полез вверх. Впрочем, нет, рано! Еще потеряешь скорость… От напряжения заныла рука. Но деревья, деревья! Не дай бог врезаться…