– Мне стыдно, Констанс, если б ты знала, до чего мне стыдно! - шепчу я. - Всю жизнь я цеплялся за тебя, всю жизнь был для тебя тяжелым грузом и сейчас ничего не могу с собой поделать…
Констанс слегка отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза.
– Клод, не мучай себя, - спокойно и ласково, как всегда, говорит она. - Ты хорошо понимаешь, что для меня ты был всей жизнью, а ведь жизнь - это не так просто и легко, - она улыбается и привычным жестом приглаживает мои волосы. - Зачем ты говоришь об этом?
– Потому что я устал… Впрочем, Констанс, ты ведь теперь видишь меня, все видят меня, а я вдруг ослеп… Ты знаешь, как все это получилось… с Натали… Почему она… Констанс, ты все понимаешь… почему она так со мной… Неужели я и вправду преступник?
Констанс тихонько вздыхает.
– Нам всем сейчас очень тяжело, - уклончиво говорит она.
– Нет, нет, я о другом… об апреле…
– Апрель? Что ж, мы ведь говорили об этом, еще тогда… Ты поступил опрометчиво, необдуманно… Натали пришлось очень тяжело…
– Я думал, что она излечилась от этого…
– Излечилась? - грустно переспрашивает Констанс. - Что ты называешь этим словом? То, что ей удалось разлюбить Жиля при твоей помощи? Но ведь она ничего не забыла, ты же знаешь!
Да, мы с Констанс тогда решили, что я не должен заставлять Натали все забыть, потому что ей могло бы показаться, что она с ума сошла. И потом - этот Жиль: у них с Натали много общих знакомых, рано или поздно они бы встретились, и тогда опять начались бы разговоры о гипнозе и о нравах в нашей семье…
Так было благоразумней, конечно. Но лишь сейчас я понимаю, что происходило все эти месяцы в душе Натали. Первая любовь, первое счастье, в самом начале, никаких еще плохих воспоминаний, никакой горечи - одни надежды, мечты, предчувствия… И вдруг все это насильственно обрывается - и она не может противодействовать, она беспомощна, она чувствует себя опозоренной тем, что ты с ней сделал, тем, что у нее такой отец. Она знает, что Жиль и ее начал считать сумасшедшей… Любовь ушла, пускай и безболезненно.
Но ведь осталась память о ней, остались пустота, холод, чувство бессилия перед моей нелепой и трагической властью…
Ну, конечно, при всем этом должна была возникнуть ненависть ко мне. Ведь это я был всему виной, я грубо вмешался в то, во что нельзя вмешиваться, все разрушил, уничтожил - почему, по какому праву? Разве не права Натали, когда бросает мне в лицо самые страшные оскорбления, когда называет меня рабовладельцем и фашистом? Она имеет на это право, бедная девочка! Только бы она выдержала, боже, только бы она нашла силы выдержать все это, дождаться!…
– Да, да, мы дождемся! - подхватывает Констанс и улыбается мне. - И Натали, она поймет, она успокоится, она ведь умная…
Мне становится бесконечно грустно. Констанс видит все во мне, но все ли она понимает? Это ведь я повторяю себе: “Дождемся, дождемся”. Повторяю порой почти без веры. Но, может быть, я внушаю эту веру другим? Ведь Констанс не может знать ничего, кроме того, что знаю я… Или всетаки Робер?… Нет, неужели Робер все же…
– Мне Робер ничего не говорил, - низкий, певучий голос Констанс звучит ласково и успокаивающе. - Но я знаю, что он тоже верит. И ты веришь, но почему-то нервничаешь… Как перед началом работы…
Перед началом работы! Я горько усмехаюсь - когда теперь начнется работа, да и какой она будет? Но это правда: перед началом какой-нибудь новой работы я всегда испытывал мучительную неуверенность, даже, вернее, - мучительную уверенность, что ничего у меня не выйдет, что я бездарен и глуп, как пень, и через это отвратительное состояние мне неизбежно приходилось пробиваться к началу работы, к первым ее строкам, к первым наброскам. Но что будет тут…
– Нет, нет, я только в том смысле, что ты напрасно нервничаешь, все уладится, - поспешно отвечает Констанс.
Что уладится? Боже, что она говорит? Нет, я не должен даже думать об этом, пускай она верит, я ведь и сам ничего не знаю…
– Где Робер? - спрашиваю я.
Робер сразу же появляется на пороге, будто он подслушивал за дверью.
– Ну, как ты себя чувствуешь? - заботливо спрашивает он, и этот вопрос, такой мирный, такой не соответствующий обстановке, поражает меня так, что я с трудом удерживаюсь от истерического смеха. Да, в самом деле, как я себя чувствую? Благодарю, голова немного побаливает, надо прогуляться на свежем воздухе, и все пройдет.
И вдруг я начинаю ощущать, что это не бессмысленная вежливость, что Робер спрашивает не зря. Мне и вправду плохо, я болен, меня трясет озноб, все кости ломит. Что это, радиация? Нет, будто непохоже.
– Нет, это не радиация. Ты просто переутомился, - отвечает Робер. - Я уже давно вижу, что ты страдаешь от перенапряжения. Надо, чтоб ты побольше спал. Засни опять, прими снотворное.
– Не хочу снотворного, - почти машинально отвечаю я.
Меня гнетет предчувствие какой-то новой неотвратимой беды. Я заметил, что Робер еще с порога обменялся взглядом с Констанс, и взгляд этот был тревожный и понимающий. О чем это они?… Нет, я решительно не завидую тем, кто имел со мной дело прежде! Ходить вот так, ощупью, как слепому, рядом с человеком, который все видит в тебе, даже самое потаенное, скрытое ото всех, - боже, какое это мучительное, унизительное ощущение!
– Что случилось? - почти кричу я. - Почему вы ничего не говорите, ведь вы знаете! Я должен знать!
Робер и Констанс опять обмениваются тревожным взглядом, будто советуясь. Потом Робер пожимает растерянно плечами.
– Видишь ли, Клод, - говорит он. - Тебе сейчас важнее всего отдохнуть. Ты никому и ничем не поможешь, если будешь убивать себя перенапряжением. Вот отоспись, и тогда мы поговорим. Все равно…
Это “все равно” меня добивает.
– Кто? - кричу я. - Кто, ради бога? Говорите правду! Натали?
– Нет… - почти беззвучно произносит Констанс. - Отец…
– Отец? Где он? - Я с ужасом соображаю, что все это время даже не вспомнил об отце. - Где он?
Робер и Констанс отводят глаза. Нет, не может быть!
– Но он… он же не мог, вот так… Почему вы мне ничего не сказали?
– Ты говорил в это время с Натали… - тихо и печально отвечает Констанс. - Он все время, с утра, сидел и курил. Потом подошел ко мне - я стояла у окна - и сказал: “Девочка, ты крепкая, я тебе одной и скажу. Я решил пойти прогуляться вон туда, видишь? Тропинка идет по склону холма, огибает его, а что дальше - не знаю. Даже сквозь это проклятое пыльное стекло видно, как там хорошо”. Я сказала: “Разве вы не знаете, что там смерть?” Он ответил: “Да толком не знаю. Я ведь человек простой, в науке не разбираюсь, а то, что Клод устроил с нами, это, знаешь ли, штука тонкая. Чертовщина просто. А потом - что ж такое смерть? Мне с ней давно уж пора поговорить. Вот пойду, может, и встречусь”. Я умоляла его остаться, просила хоть поговорить с тобой, но он только головой качал. “Клод, он меня простит за невежливость, он мальчик добрый. А мне лучше уйти потихоньку. Ничего он тут поделать не может, только расстраиваться попусту будет. Я посидел, знаешь ли, в уголке и все обдумал. Ему всех не удержать, так что уж лучше мне отпустить веревку - как Валери сделала”.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});