бежали по полю. До дома было миль пять. Но мы слишком забрали вправо, и пришлось возвращаться. Все равно мы еще успели искупаться до обеда.
V
Я постучал в комнату Олафа.
– Войди, если свой, – послышался его голос.
Он стоял посреди комнаты совершенно голый и из фляги опрыскивал грудь светло-желтой жидкостью, тут же застывающей в пушистую массу.
– Знаменитое жидкое белье? – сказал я. – Как ты ухитряешься это делать?
– Я не захватил другой рубашки, – буркнул он. – А тебе это не нравится?
– Нет. А тебе?
– У меня рубашка порвалась. – И, видя мой удивленный взгляд, он добавил, поморщившись: – Все из-за того парня, что улыбался, понимаешь?
Я промолчал. Он натянул старые брюки – я помнил их еще по «Прометею», – и мы спустились в столовую. На столе стояли только три прибора. В столовой – никого.
– Нас будет четверо, – заметил я белому роботу.
– Простите, нет, Марджер выехал. Вы, она и ваш друг будете обедать втроем. Подавать или ждать ее?
– Пожалуй, подождем, – поспешил ответить Олаф.
Хороший парень. В эту минуту вошла она. На ней была та же юбка, что вчера, волосы слегка влажные, словно только что вышла из воды. Я представил ей Олафа. Он держался спокойно и с достоинством. Я никогда не умел быть таким.
Мы немного поговорили. Она сказала, что в связи с работой муж вынужден еженедельно выезжать на три дня и что вода в бассейне, несмотря на солнце, не такая уж теплая. Беседа быстро оборвалась, и как я ни старался придумать что-нибудь, это мне не удавалось; я погрузился в молчание и принялся за еду, созерцая этих двух, сидевших напротив, таких различных людей. Заметил, что Олаф присматривается к ней, но только в те минуты, когда к ней обращался я и она смотрела в мою сторону. Его лицо ничего не выражало, как будто он все время думал о чем-то совершенно постороннем.
В конце обеда пришел белый робот и сообщил, что вода в бассейне, как пожелала дама, к вечеру будет подогрета. Она поблагодарила и ушла к себе. Мы остались вдвоем. Олаф посмотрел на меня, и я снова отчаянно покраснел.
– Как могло случиться, – сказал Олаф, беря протянутую сигарету, – что субъект, который смог влезть в ту вонючую дыру на Керенее, старый конь – нет, не конь, скорее старый стопятидесятилетний носорог, начинает…
– Прошу тебя, перестань, – проворчал я. – Если хочешь знать, я бы лучше еще раз полез туда…
Я не докончил.
– Все. Больше не буду. Честное слово. Но, знаешь, Эл, откровенно говоря, я тебя понимаю. И даю голову на отсечение, что ты даже не знаешь почему.
Я кивнул головой туда, куда она ушла.
– Почему она?..
– Да. Знаешь?
– Нет. Ты тоже не знаешь.
– Знаю. Сказать?
– Пожалуйста. Только без хамства.
– Ты что, действительно спятил? – обиделся он. – Все это очень просто. Но у тебя всегда был один недостаток – ты видишь не то, что у тебя под носом, а лишь то, что далеко: всякие там Канторы, Корбазилии…
– Ну, ну… давай, давай!
– Я знаю, что это детский лепет, но мы ведь остановились в своем развитии с того момента, когда за нами затянули те шестьсот восемьдесят болтов, ясно?
– И что же дальше?
– А то, что она совершенно такая же, как девчонки в наше время. У нее нет этой красной пакости в ноздрях, и тарелок в ушах, и светящихся косм на голове, и она не лоснится от золота. Просто девчонка, как те, что бывали в Кеберто или Аппрену. Я помню совершенно таких же. Вот и все.
– Черт меня побери, – сказал я тихо. – Пожалуй, так. Да, так, только есть небольшая разница.
– Какая?
– Я тебе уже говорил. В самом начале. С теми я вел себя иначе. И потом, откровенно говоря, я никогда не думал… считал себя спокойной, тихой заводью.
– Действительно! Жаль, я не сфотографировал тебя, когда ты вылезал из той дыры на Керенее. Тогда бы ты увидел тихую заводь! Я думал, что… эх!
– Оставим в покое Керенею, ее пещеры и все прочее, – предложил я. – Знаешь, Олаф, прежде чем приехать сюда, я был у одного доктора, Жуффона. Очень симпатичный старик. Ему перевалило за восемьдесят, но…
– Такова наша судьба, – спокойно заметил Олаф, выпуская изо рта дым и глядя, как он расплывается над султанами бледно-лиловых цветов, похожих на разросшиеся гиацинты. – Лучше всего мы чувствуем себя среди этаких древнющих стариканов. С та-акой вот бородищей. Когда я об этом думаю, меня просто трясет. Знаешь что? Давай купим себе несколько кур, будем им головы сворачивать.
– Перестань дурить. Так вот, этот доктор наговорил мне кучу умнейших вещей. Что друзей-ровесников у нас быть не может, близких нет, и остаются нам только женщины, но быть все время с одной сейчас труднее, чем с несколькими. И он прав. Я уже убедился.
– Я знаю, Эл, что ты умней меня. Ты всегда любил всякие заумные штучки. Чтобы было чертовски трудно, и чтобы нельзя было с первого раза, и чтобы сначала семь потов сошло. Иначе тебе не нравилось. Не смотри так на меня. Я тебя не боюсь, ясно?
– Слава небу! Этого еще не хватало.
– Да… Так что я хотел сказать? Ага. Понимаешь, сначала я думал, что ты хочешь быть сам по себе и поэтому так вкалываешь. Что ты хочешь быть чем-то большим, чем пилот… Я так и ждал, когда ты начнешь задирать нос. И знаешь, когда ты принимался мучить Нормерса и Вентури своими рассуждениями и очертя голову бросался в этакие ученые дискуссии, я уже думал, что вот-вот начнется. Но потом был тот взрыв, помнишь?
– Ночью.
– Да. И Керенея, и Арктур, и тот спутник. Дружище, этот спутник мне до сих пор иногда снится, а однажды так я из-за него с кровати свалился. Стало быть, спутник. Да, ну и что… видишь? Верно, склероз начинается. Все время забываю… Значит, потом было все это, и я убедился, что… В общем, тебе так нравится, и иначе ты не умеешь. Помнишь, как ты просил у Вентури его личный экземпляр той книжки, красненькой? Что это было?
– Топология гиперпространства.
– Вот-вот. И он сказал: «Это, Брегг, для тебя слишком сложно. У тебя нет подготовки».
Он так точно воспроизвел голос Вентури, что я рассмеялся.
– Он был прав, Олаф. Это было очень трудно.
– Сначала. Но ведь потом ты одолел, скажешь, нет?
– Одолел. Но… удовольствия мне это не доставило. Ты же знаешь почему. Бедняга Вентури…
– Молчи. Теперь неизвестно, кто кого должен жалеть.
– Во всяком случае, Вентури уже никого не сможет пожалеть. Ты тогда был на верхней палубе,