Так Алексей казнил себя до тех шор, пока от этого бесплодного занятия его не оторвал голос дежурного по штабу:
— Михалев, к выходу! Принимай гостей: дамочка до тебя пришла!
Писаря, радуясь случаю оторваться от работы и позубоскалить, загалдели:
— Силен парень! Не успел приехать, а уже и дамочку завел!
— Чего не завести! Уходит, когда хочет. За какие заслуги?
«Ну, погоди же! — думал Алексей, идя к выходу. — Сказано, дома ждать, лишний раз глаза людям не мозолить», — Он решил, что пришла Маруся.
Но у входа вместо Маруси стояла высокая худая женщина с припухшим, точно от недавних слез, лицом. Едва увидев ее выпуклые водянистые глаза и белые, будто кислотой травленные, волосы, Алексей догадался, что это — Ванда Соловых! У него радостно забилось сердце…
Теребя бахрому платка, женщина с испугом смотрела на вооруженных людей, сновавших возле штаба.
Алексей прошел мимо нее, слегка задев локтем, негромко бросил:
— Пойдемте…
Женщина вздрогнула, сжала бахрому в кулаке и двинулась за ним.
Алексей свернул в один переулок, в другой, отыскивая место поукромней. Найдя пустынный тупичок, он остановился и подождал женщину. Она подошла, глядя на него со страхом, недоверием и надеждой.
Алексей вдруг почувствовал всю сложность своей задачи.
Соловых был врангелевским шпионом и справедливо должен был понести наказание. Такова логика великой борьбы, которую они вели, и даже тень жалости к нему не тревожила Алексея. Но сейчас перед Алексеем стояла женщина, для которой плюгавый алешкинскии телеграфист был родным человеком — братом. Страх за его судьбу пригнал ее сюда, несмотря на опасность. Муж, должно быть, не пускал… Плакала: вон как опухло лицо. И все-таки пришла… Алексей вспомнил свою Екатерину. Та, наверно, тоже прибежала бы, забыв все на свете, чтобы получить о нем весточку. И Глущенко не смог бы помешать… Где она теперь?..
— Вы сестра Владислава? — спросил он. Она молча кивнула.
— Я с ним сидел в чека три дня…
— Он жив?
— Живой… Велел кланяться. Говорил, чтобы не убивались о нем.
Эти слова произвели как раз обратное действие. Женщина начала глубоко дышать, веки ее покраснели.
— Вы не плачьте, — вполголоса сказал Алексей, — может, еще обойдется.
— За что… его… схватили?
— Точно не скажу. Там ведь не разговоришься. Только, кажется, влип ни за что ни про что. Владислав-то не унывает. Имеет надежду вылезти и вам велел передать. И еще говорил, что какой-то человек должен вам сообщить о нем…
Это был пробный ход, но женщина поддалась на него.
— Да, да, — сказала она, — действительно, заходил какой-то мужчина. Только мы не знали, верить ему или нет. Муж у меня такой подозрительный… Он и про вас плохо подумал, вы уж извините, такое время…
Алексей великодушно махнул рукой:
— Пустяк. Нынче к каждому нужно с проверкой… А когда он заходил, при белых?
— Нет, позже.
«Крученый, — подумал Алексей. — Кому же еще».
— А вы, простите, как туда попали? — робко спросила женщина.
Алексей в нескольких словах поведал ей про «мясной бунт» в госпитале и как его для устрашения взяли в ЧК, и как в камере подружился с Соловых… Он сказал, что кормят в ЧК вполне прилично и жить можно. Главное, вывернуться насчет обвинения. Там ведь тоже не звери, чего зря болтать, без толку не расстреливают…
— Когда меня отпускали, мне Владислав говорит: «Передай поклон Ванде — ведь вас Вандой зовут? — и мужу ее, Владимиру, и ей», — Алексей понизил голос.
— Кому «ей»? — живо спросила Ванда.
— Ну, ей… Сами, верно, знаете…
— Дине? — у нее моментально высохли глаза. — Федосовой? Этой змее?!
— Тихо! — напомнил Алексей.
Но женщина, забыв про осторожность, громко заговорила, что эта девица — несчастье их семьи, что она погубила Владислава, вскружив ему голову своими сумасшедшими фантазиями! Он был готов для нее на что угодно, а она, вертихвостка, даже ни разу не зашла с тех пор как он исчез.
— Тихо! — остановил ее Алексей. Теперь он знал все, что его интересовало. — Нельзя так… громко.
— Простите!.. Ужасные нервы!.. Столько переживаний…
— Мне, пожалуй, нужно назад, — сказал Алексей, делая вид, что его испугала невыдержанность Ванды.
— Да, да… Спасибо вам. Простите…
— Ступайте вы раньше, — сказал Алексей, — я потом.
Она промокнула платком слезы, всхлипнула, кивнула на прощание и вышла из тупичка.
Алексей, помешкав, бросился в противоположную сторону — к Марусе.
ДИАНА— Динка Федосова? — удивилась Маруся. — Да ее в Алешках все знают!
— Кто это такая?
— Дочка здешнего почтмейстера.
— Что ты о ней можешь сказать?
— Ничего особенного. В гимназии училась, образованная…
— Какая из себя?
— Красивая…
— Это не примета, ты тоже красивая.
У Маруси неприступно поджались губы, а щеки все-таки покраснели от удовольствия.
— Сравнил гусыню с курицей, — сказала она сухо. — Динка в любительских спектаклях играла всяких дам да цариц. Погоди, увидишь ее…
— Где она живет?
— На Портовой, недалеко от пристани. А работает на почте. Недавно начала. Раньше-то дома сидела: ее папенька с маменькой за барыню держат.
— А при белых как себя вела?
— Увивались за ней, конечно, всякие офицерики.
— Ну вот, а говоришь «ничего особенного»!
— Да мало ли здесь таких, которым белые — свой брат! Ну и Динка…
— Где она живет, говоришь?
— На Портовой. Иди лучше завтра с утра на почту: она там…
Алексей увидел Федосову сразу, как только вошел в грязное, запущенное здание почты, где среди длинных столов валялись на полу окурки и бумажные обрывки, у входа стоял жестяной бак с питьевой водой и болтающейся на бечевке кружкой, а на стенах висели плакаты: «Добьем Врангеля!», «Белому барону — кол, а не корону!» У плакатов были ободраны уголки: на закрутки. Помещение перегораживала стойка, над которой до самого потолка поднималась проволочная решетка с полукруглыми отверстиями — окошками. За стойкой сидела Федосова.
Теперь Алексей понял, откуда бралось упорство у ее бывшего поклонника, когда он отказывался говорить о ней.
Федосова была красива. Более того: очень красива. Лицо у нее было смуглое, чуть удлиненное, очерченное тонко и нежно, а глаза синие, с влажным блеском в темных зрачках; ресницы, взлетая, касались длинных и словно надломленных посередине бровей. Волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в тугую косу, переброшенную через плечо на грудь, и только у висков оставлены пушистые каштановые завитки.