– Вы – политический деятель? – не совсем без насмешки всматривался Воротынцев.
– Да нет… Вовсе нет… Так, попал.
– А, простите, как ваша фамилия?
– Ковынёв.
– Н-не слышал, да. – И обижать человека неудобно, но – не слышал. – А – откуда депутатом?
– С Дона. Усть-Медведицкого округа.
– А партии какой?
– Да к-как вам сказать. Назывался трудовик. Обвинялся ещё и в создании народно-социалистической. Отпало, а то бы год дали. Вообще в ту пору свободы, в те дни упований без меня митинги не обходились. Меня потом наказной атаман с Дона высылал.
– Так вы – казаком были?
– И есть.
– Ну, теперь какой же!
– А на сенокос, на уборку, за садом ухаживать – домой езжу. Сестрам одним не справиться, незамужние.
Улыбнулся, как бы внутрь себя:
– Казаки! Знаете вы, что значит казаки? Вот июльский день, все на уборке хлеба. Вдруг через станицы и по полям скачут гонцы-казаки с красными флажками на пиках, это значит – война, боевой сбор. Сегодня засветло к пяти часам вечера всем быть обмундированными, на боевых конях и в полном снаряжении у станичного правления! И вот – бросают хлебную страду, полосу на середине, бросают жену, ребятишек, – и через несколько часов четыреста снаряженных бойцов – у станичного правления.
И даже заблистал от гордости. И сам готов на коня?
– Так вы где ж постоянно живёте?
– Теперь в Петербурге.
– И – преподаёте?
Потупился Фёдор Дмитрич, повёл глазами по столику, на вино, на записную книжку.
– Теперь нет. Я теперь… в общем… так сказать… Очеркист.
Ах, вот кто! Ах, из тех как раз, кто и пишет все эти Слова и Богатства!…
15 (Из записных книжек Фёдора Ковынёва)
* * *
– Вашескобродие, – робко говорит Сигней, подвигаясь к войсковому старшине, – позвольте вас спросить, правда, нет ли, гуторят тут у нас…- и понижает голос до таинственности, – будто мериканский царь прислал в Расею письмо… Желает у себя казаков завесть… Мол, русский царь не кормит своих казаков, пущай едут в Америк, у меня голодными не будут?
– И чёрт их знает, – закричал войсковой старшина на Сигнея, – какую ерунду собирают! Откуда это?
– Болтают тут, вашескобродие… Больше бабьи брехни…
– Плюнь ты в глаза этим смутьянам! Твоя родина вот – степь привольная Дона Тихого…
– Самой наш корень, – уныло поддакивает Сигней.
– И нигде на свете ты лучше места не найдёшь!
– Так точно, вашескобродие…
* * *
Приехал со службы казак, в офицеры выслужился. Горница полна гостей, старики за столом, по лавкам – родство и соседство, и женщины, молодые казаки у грубки стоят, в чулане жаркой грудой зрители.
– Это самая ваша форма, Гаврил Макарыч?
– Вобче – присвоенная чину подхорунжего.
– Очень прекрасная форма.
– Только по этому чину хлебопашество вам будет трудно, пожалуй. За время службы от нашей польской работы, небось, отстали?
– Желание было, конечно, послужить в полку, ну, родитель не благословил. Ну, и на родину, конечно, пожелалось – посмотреть родимые предметы.
– Тут и кушанье простое: лапши побольше – это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно – вот это по-нашему.
Бородатый умственный сосед:
– Ну как, спокойно сейчас по России?
– Пока ничего, бунты усмирены.
– То-то по газетам не видать, чтобы…
– Сейчас затихли. Как раньше, например, были эти самые забастовки, сейчас этого ничего не слыхать…
Старик с голым черепом и с Георгием на синем суконном халате:
– Гаврюша! Скажи ты мне на милость, через чего эти самые бунты бывают? По какой причине купоросятся те народы?
– Да конечно – от неудовольствия…
– Земли хотят?
– Одни – земли, другие – в дороговизне товаров стесняются. А в обчем итоге надо счесть, – от необразованности.
– Да кто же виноват, какая сторона? Зык идёт и на начальство…
– Начальство начальством, дедушка, да и сами виноваты: надо учиться…
Дед крутит головой:
– Не в том сила, я думаю… Жили вперёд их, не учились… а жили, не бунтовались. Просторней было… Садов не было, вишни в лесу сколько хошь рви, яблоки, груши, тёрен… Рыбы этой!… А нынче всё перевелось. Все образованные, все в калошах ходят…
Карпо Тиун, вставая, голосом спотыкаясь:
– Вы говорите – учиться, Гаврил Макарыч. А дозвольте спросить: иде свободный доступ? Окупить права – например, чем?
Служивый строго собрал подбородок:
– Кто в голове имеет, доступа добьётся.
* * *
Яркий мартовский день. На Неве сухой лёд, ноздреватый, с тёмными извилистыми полосками. Радостная тревога на сердце. На набережной встретилась нарядная, тоненькая, в чёрном, с чёрными глазами и бровями, вся накрашенная, как будто смутилась чего-то. Может быть певичка. С жалостью и симпатией встретился взглядом.
* * *
24 мая 13 г., СПб. Вчера вечером, на Вознесение, у нас было заседание редакционного комитета. Короленко не спеша, очень подробно, делал разбор рукописей. Потом пошли чай пить. Он говорил со мной о рассказе с таким энтузиазмом, ласково мягко блестели прекрасные небольшие глаза. Прекрасное лицо у седой квадратной бородки и головы в тёмно-серых кудрях. В его изъеденном, но твёрдом лице физически сильного трудящегося человека – привлекательность силы, выдержки, мысли и осторожности. Кольнулось сердце, любовалось им. Тихий волшебный ровный голос необычайной грусти и живости. А когда он встал из-за стола, я заметил на сапогах его заплаты…
* * *
23 июля. Едем со станции. Белые платки табором, повозки, арбы, радостные рабочие. Луга зелены, как весною, – корма-то! Мощь зелени, давно не бывалая. “Это когда в Турцию шли, тогда так было”. Трещит барабан лобогрейки. От спелой пшеницы запах родной, сытный, хлебный. Почему-то думаю: больше в жизни такого урожая, такого богатства и буйства я никогда не увижу.
Сухой ковыль волос на старых казачьих головах.
* * *
Усы, похожие на укороченные турецкие ятаганы.
* * *
Я написал З*: теперь по станице катят на велосипедах молодые люди в котелках и блузах прозрачной материи, в карты играют при взрослых. Барышни в узких платьях и французских туфлях идут по пыльной улице, обходя свежие, густо-ароматные нашлёпы прошедшего стада. Меняется быт…
Она: не быт, а – брать как можно больше хочет теперь молодёжь, особенно в любви. Всё реже способность отдаться и привязаться.
* * *
По листве шелестит мелкий дождь. Пахнет укропом. Сижу в шалаше, жду – не придёт ли какая. И ничего в груди, кроме желания, да ещё страха, заболеть. Птички звенят в саду.
* * *
Старый бородатый казак поёт общую песню, а сам топырит в воздухе пальцы, наклоняется к соседям, будто им что рассказывает, крутя головой.
Другой старик вспоминает: “Был такой атаман – фон-Рябый… (значит – фон-Граббе или фон-Таубе. Что казацкому языку делать с таким “атаманом”?) Лютой был генерал, как-то сразу в нём воспарение делалось. Одному казаку за возражение карандашом ноздрю пропорол”.
* * *
В саду у Памфилича. – Ну, когда ж, Памфилич, лучше было? в старину аль теперь? – Да теперь, сказать, лучше. Посветлее стало. Грамахоны, наряды! У нас-то, бывало, всё холстинное, самоделишное. – А – что ругается молодёжь? – Да, мы такого не ведали. Как это – матерным словом? Ведь она Владычица наша, заступница… – А мой дедушка, помню, говорил: детям нашим – подступает, а внукам и вовсе худо будет…
* * *
Сизая степь с низкими холмами и буерачками. Низкорослый дубнячок по балкам и по мелкой Медведице. Низенькие курени, пахнущие кизячным дымком. Облупленная станичная церковь. Вспомнил, как в лаптишках любил бегать к вечерне, в полупустоту. А ещё больше – кругозор с колокольни, когда пускали.
* * *
Ласковые недра неспешной жизни.
* * *
“Нитнюдь не проницать!”
* * *
– У меня сын имеет медаль за храбрость. Гришка, ну-ка зацепи, где она у тебя?
Рябой неуклюжий казак достаёт из кармана серебряную медаль на алой ленте, прикладывает к груди, торжественно:
– Святыя Анны…
– За какой же именно случай? – почтительно спрашивает сват.
– Это – на конюшне я стоял. Командир пришёл ночью, видит – всё исправно, и всю ночь я напролёт не спал. “Вот это молодец!” – говорит. И представил к медали.
* * *
З* после тамбовской постановки “Мещан”: “гнетущее настроение, из театра шла как автомат посреди улицы и вязла в грязи. В душе такая пустота, будто вынули из меня всё и ничего не положили взамен. Главный вопрос – во имя чего жить – не решён. Все отрицательные (по Горькому) герои находят, что жизнь скучна, мертва, неинтересна, а все положительные его типы только восклицают “хорошо жить!”, “жизнь хороша!”, но никто и попыток не делает объяснить, почему так. Нил, самодовольный откормленный бык, душит и давит всё, что попадается под ноги, – и он по Горькому герой будущего? Но разве героизм будущего в жестокости? Горький за Ницше восклицает: “падающего подтолкни”. Я понимаю – отжившие учреждения, но не людей же? За что? что родились раньше нас? Гадко, тяжело, просто погано. Если бы не было так поздно – полетела бы, не знаю, к тётке своей в монастырь. А вы, друг мой, выставите “наши теперешние условия”', “российские порядки”? Если я угадала – не пишите этого, это ложь, самоутешение”.