Читать интересную книгу Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

Каширин только чесал пальцами затылок, да восклицал жалобно:

— Аэроплан бы сюда — мы бы живо этого толстомясого отыскали!

— Не убивайся, Иван Дмитриевич, — резонно успокаивал Каширина Блюхер, человеком он был вдумчивым, верил в то, что безвыходных положений не бывает — сам много раз попадал в тяжелейшие передряги и выходил из них целым и невредимым. — Дутова мы найдем и без аэроплана.

— Как, каким образом, Василий Константинович? Гадалку, что ли, призовем?

— Мы Дутова вычислим.

— Чего, чего, Василий Константинович?

— Вычислим, говорю. Высчитаем. Как приказчики перед тем, как продать товар, на бумажке высчитывают прибыль.

— А потери они не высчитывают?

— И потери высчитывают, — спокойно ответил Каширину Блюхер, отер ладонью свою крупную, наголо обритую голову.

С соображениями Блюхера Каширин не согласился, взял толстый карандаш и постучал по карте его торцом:

— Вот тут мы их и встретим, в этом месте… Здесь они будут переправляться через Гумбейку. У станицы Черниговской.

Своенравная небольшая Гумбейка то мелела, то, наоборот, набухала грозно, особенно после весенних дождей, сметая все на своем пути. Блюхер пробовал возразить — Дутову появляться у Черниговской не резон, он может перейти Гумбейку в любом другом месте — воды сейчас в реке столько, что ее запросто перепрыгивают вороны, но Каширин твердо стоял на своем.

Напрасно упрямый Каширин не послушался опытного Блюхера. Дутов совершенно беспрепятственно, открыто переправился через Гумбейку в другом месте — около станицы Назаринской, и запасся провиантом — никто ему не помешал. Блюхер, узнав об этом, лишь печально усмехнулся.

Свое Блюхер все-таки взял. Через шесть дней он настиг Дутова, когда тот с обозом, с ранеными, неповоротливый, отяжелевший, — вместе с дутовцами в Тургайские степи уходило много гражданских лиц, — плелся по степи. И окружил его. Нападение Блюхера было внезапным, растерялись даже бывалые фронтовики.

— Главное — эвакуировать раненых, — прокричал атаман Акулинину. — Если их бросим — грош нам цена. Казаки перестанут нам верить, — Дутов порывисто шагнул к товарищу, — давай, Иван, обнимемся. Вдруг больше не свидимся?

В этом бою они разделились: начальник штаба находился на одном участке боя, атаман на другом. Акулинин прикрывал отход, Дутов увозил раненых, спешно подгребая хвосты… Прежде всего, атаман все-таки отправил в степь повозки с войсковыми регалиями, печатью, кассой, втиснутой в сейф, и Шуркиного брата — вялого прыщавого студента. Следом перебросил и саму Сашу Васильеву — очень боялся ее потерять, а уж потом стал вывозить раненых.

Не бросали Дутова самые близкие люди, те, кто немало поел с ним землицы на войне, — да попил водицы ржавой, от которой пучило живот и вздувалась печень, — дорогие фронтовики. У атамана, когда он смотрел на них, чуть слезы на глазах не проступали, — ведь он видел свое собственное, совсем недавнее, но уже безвозвратно ушедшее прошлое — такое больное, но по-прежнему близкое. Африкан Бембеев, Удалов, раненный во время боев на оренбургской окраине, Еремеев, Сенька Кривоносов, горбоносый щуплый Пафнутьев, так и не растерявший, несмотря на седину в волосах, мальчишеской непосредственности. Около фронтовиков продолжал обретаться и сдержанный, немногословный, хранящий в себе загадку Потапов. Мужики пробовали понять, откуда у него, скромного прапора, из каких глубин, из какого корня произросла, вылезла и пристряла способность к гипнозу, — но так распознать и не смогли.

Как-то вечером в степи Дутов пришел к их костру, принес немецкую поясную флягу, наполненную ромом, — этот трофей был снят с убитого красноармейца, непонятно как оказавшийся у простого челябинского работяги, — отдал флягу Еремееву:

— Держи, это ром.

Тот отвинтил пробку, понюхал нутро:

— Шибает дюже вкусно. Я никогда не пробовал. Это что такое, Александр Ильич, ром? — он приподнял фляжку.

— Лекарство от всех болезней. Заморское. Береги, Еремей, флягу. Раненым для укрепления здоровья можно давать.

Дутов присел на корточки, замолчал, вгляделся в огонь. Казаки боялись нарушить неожиданно установившуюся тишину, пока атаман не проговорил:

— Самая загадочная вещь на свете — огонь. Самая добрая и самая злая.

Казаки молчали — они помогали Дутову выстоять лишь одним своим присутствием, тем, что они были, что они есть…

На следующий день вновь затеялся бой. Красные подогнали пушки. Нападение было внезапным — враги вновь будто бы свалились с неба, атаман растерялся — лицо перекошенное, с глазами, сжавшимися в щелки. Он спрыгнул с коня, метнулся в сторону, — надо было определить направление для отхода.

Растерянность прошла быстро, — эта штука вообще недопустима на фронте. Дутов сообразил, что лучше всего отходить по длинной, довольно глубокой низине — в ней есть хоть какая-то защита от снарядов. Он ухватил под уздцы лошадь, впряженную в телегу, — на ней лежало трое раненых, — и вприпрыжку, легко, с проворством, совсем не присущим его грузной комплекции, поволок повозку в низину. Прокричал призывно:

— За мной идите, за мной! По этой лощине… За мной!

Он доволок повозку до края лощины, телега задрала тупой задок и проворно соскользнула вниз. Снаряды с воем проносились над ней, рвались наверху, но в саму лощину ни один из них не попал.

Оставив первую повозку в низине, Дутов выскочил наверх, ухватил под узды вторую лошадь, также поволок ее вниз.

— За мной! — снова прокричал он. — Все повозки давайте сюда, в лощину. Лощиной уходите! — Увидев, как следующую лошадь под уздцы подцепил Потапов, выкрикнул одобрительно: — Молодец, прапорщик!

Потери, несмотря на орудийный огонь красных, оказались минимальными — были разбиты две повозки, да одной лошади срезало половину головы вместе с дугой, еще покалечило одного возчика — по локоть оторвало руку. Саша Васильева, оказавшаяся рядом, проворно выдернула из сумки бинт, перетянула возчику культю. Дутов невольно отвернулся, ощутил тошноту в горле, в следующий миг справился с собой, подогнал еще две телеги, направил их в спасительную лощину.

Через несколько минут Дутов и сам угодил под охлест снаряда. Над его головой провизжал жаркий тяжелый «чемодан» с осыпающейся в полете окалиной, воняющий острой химией, невольно придавил атамана к земле. Тот вскрикнул и неожиданно увидел, как в нескольких шагах от него гигантская лопата всадилась в круглую крупную куртину, поросшую сухим прошлогодним чернобыльником, легко срезала ее — в воздух вместе с дымом полетели ошмотья земли, пара живых сусликов, вывернутых вместе с норой. Жар плеснулся атаману прямо в глаза.

В то же мгновение на него прыгнули сразу два человека, повалили с ног. Дутов закричал протестующе, завозил яростно головой — в ней от удара заплескалась боль, — но эти двое накрыли его, прижали к земле. В следующий миг земная глубь взорвалась, распахнулась опасно, людей приподняло, сдирая с атамана, а потом с силой швырнуло вниз, в разверзшийся проран [39].

Снаряд разорвался всего в нескольких метрах от Дутова, обварил пламенем, рой осколков пронесся над людьми, сцепившимися в один плотный клубок. Страх разодрал Дутова на несколько частей, каждая из них начала жить отдельно, потом все эти мелкие частицы соединились вместе, и страх прошел. Дутов застонал. Хоть и был страх мгновенным, хоть и исчез стремительно, а Дутову сделалось стыдно перед самим собой. Он попробовал подняться на четвереньки, но не смог, беспомощно ткнулся головой в землю.

Неподалеку раздался испуганный крик: «Атамана убило!», но Дутов не услышал его — уши раздирал грохот, будто снаряды продолжали рваться вокруг него. Он застонал вновь, опять попробовал подняться, но земля шевельнулась под ним, накренилась, Дутов зажмурился и сполз на один бок, растянувшись на обгорелой черной траве.

К атаману подскочил калмык, ухватил его под мышки. Прокричал:

— Помогите кто-нибудь. Александра Ильича надо стащить в лощину, на телегу…

Крик калмыка донесся до Дутова словно с другой планеты. Атаман напрягся — надо было понять, что говорит человек, пытающийся ему помочь. Вяло поводил тяжелой, падающей набок головой:

— Не надо…

Один из тех, кто прикрыл Дутова от осколков, — плотный, с черным от копоти лицом, припадающий на левую ногу — при падении зашиб себе лодыжку, — поднялся и ярко блеснул зубами:

— Александр Ильич, живы?

Это был Еремеев. Дутов, обвиснув у калмыка на руках, кивнул. Его стащили в лощину, которая на деле оказалась глубже, шире, чем смотрелась сверху, там завалили на телегу и на рысях вывезли из опасной зоны.

Километрах в трех Дутов приподнялся, слабым голосом, потребовал:

— Остановите лошадь!

— Нельзя, Александр Ильич, — прокричал ему на ухо калмык, сидевший рядом с возницей, — красные на хвосте, того гляди — нагонят!