убраться куда угодно до конца сезона…
– Без ножа же режете, разоряете и пускаете по миру, – деликатно заметил Солист.
– Есть и другой вариант. Вы можете остаться, но при условии, что перестаете маяться дурью и устраиваетесь на работу.
– Я работаю.
Товарищ капитан со скучающим видом изложил как общеизвестные и никому не интересные факты:
– Вы не работаете, а числитесь сменным дворником подсобных помещений санатория «Нефтяник». Причем такой должности в штатном расписании там нет, но гражданка Логинова Майя Дмитриевна уговорила – ну, или заинтересовала – кадровика этого заведения, Персицкую Елену Григорьевну, проставить несуществующую должность в вашу трудовую книжку. Которая, кстати, восстановлена вместо ранее потерянной, так, Усольцев?
Солист, подумав, согласился, отступив на вторую линию обороны:
– Ну и пусть тунеядец. Что с того?
– В общем-то, ничего, за исключением того, что я буду вынужден принять меры, – мило так, по-домашнему получилось у капитана, но и невооруженным глазом было видно, что Мише пора паниковать.
Потеря хлебного места, попытки наладить отношения с властью на новом месте, наверняка утрата какой-нибудь местной красотки – кто его знает, что в голове у этого товарища, вообразившего себя хозяином своей судьбы. На его изменившемся лице перепуганными галками судорожно метались и разлетались мысли.
И, наконец, Миша сдался:
– Понял я. Хорошо. Спрашивайте.
…В номере гостиницы Шурик ворчал, безуспешно пытаясь очистить любимый замшевый пиджак:
– Гена, ну нельзя было поаккуратнее? Замаслился весь, только в химчистку отдавать.
– Что ж ты думал, оперативное задание, – важно заявил Генка.
Вернувшись из «казино», он с чувством выполненного долга завалился на кровать, заложил руки за голову и мечтательно глазел в потолок.
– Ах, как же он облажался, просто сказочно. Вот уж не думал, что тутошние такие ваньки[1].
– Да, повезло, – заметил Чередников.
Генка скосил глаза, пренебрежительно присвистнул.
– Ты что, Шурик, серьезно? Ну ты тундра. В карты не везет, в карты играют!
– Не порть мне оперативника, доктор, – оказалось, что уже некоторое время в номере обретается Дементьев, – передергиваешь знатно, кто спорит, а вот твое творчество до добра не доведет. Мы ж уговорились, а ты самодеятельностью страдаешь. Вот отвернул бы тебе амбал голову?
– Ну так мне-то что? Это вы замучались бы мое бренное тело везти на погребение, – беззлобно огрызнулся Генка. – А так – никакого риску. Я этого тюленя неповоротливого еще когда срисовал, он бы меня врасплох не застал.
– Ладно, цел – и заткнись, – оборвал Вадим, кривясь, чтобы не расхохотаться, но для порядка предупредил: – Не вздумай теперь отправляться гулять под луной. Мы тут не местные, никого не знаем, а тутошняя фауна уже в курсе происшествия, не надо подводить ни агента, ни Усольцева, ни Ругайна…
– Этого-то почему? – поинтересовался Саша.
– Ну а кому трупы вылавливать из местных прибоев, случись что? – спросил Дементьев так, будто осведомился, который час. – Давайте лучше итоги подобьем.
* * *
А они, итоги эти, были впечатляющими.
Безупречный вор в законе, форменное незападло Миша Усольцев, столкнувшись лицом к лицу с перспективой остаться без куска хлебушка с добрым слоем масла, активно раскаялся и всю свою подноготную вывалил как на духу.
– Послушайте, я не сумасшедший. У меня, в конце концов, десятилетка, среднее специальное и три курса университета… ну, даже если я немного и повернутый, справки у меня чистые. Расскажу, если желаете.
Дементьев незаметно огляделся. Генка Гоманов, сбросив личину шулера, развалился на стуле, внимательно слушал, лишь изредка с выражением превосходства и некоторого сомнения вздергивал черную бровь. Шурик Чередников, любитель психологических криминологических этюдов, сдерживался, чтобы не показать свой интерес, а сам что-то быстро записывал, полагая, что делает это тайно.
– Что именно? Историю всей своей непростой жизни?
Миша светски улыбнулся, развел руками:
– Если изволите. Я недавно журнал «Наука и жизнь» читал, так там прямо указывается: впечатления, которые пережили матери, они всегда деткам передаются. Так и получилось: маманей моей, когда беременная была, пленился один фашист из комендатуры. Рассказывала: ласковый такой был, в возрасте, вдовец, пенсне в глазу и все руки в кольцах-перстнях. По-русски, сволочь, говорил знатно. Ухаживал за ней, жениться предлагал, фотографии детей показывал. И вот однажды весточку матери сорока принесла, что пропал батька без вести – тогда слухами земля полнилась, в оккупацию официальные бумажки не доходили. Сидела она на завалинке, слезами обливаясь, а этот тут и подвернулся. Водички поднес, потом винишка, потом и утешать начал, утащил на сеновал… возьми и умри там.
– Убили его? – уточнил Саша, сбитый с толку.
– А бес его знает, – отозвался Солист, – умер – и все тут. Хорошо, что мимо фрицы шли из его канцелярии, услышали вопли – она так под ним и валялась, глаза в глаза. Только потому, что сами видели: не виновата баба – не пожгли вместе с хатой. Мать слегла, а перед глазами, сама говорила, не мертвяк, а его пенсне, булавка бриллиантовая на галстуке, а то и перстень. Все блестящее. Думали, выкинет – ан нет, родила. Только у меня с тех пор не на месте душа – как что блестящее вижу, так кранты, пока не добуду. С детства даже у ребят стеклята да камушки отбирал.
Солист замолчал.
– То есть ты нас пытаешься убедить, что не ты виноват, а трудное детство и воспитание, – уточнил Дементьев.
Миша поднял ручки вверх:
– Что вы, что вы! Я ж так, для полноты картины. Вот товарищ спросил, мне и показалось, что его психология интересует. В общем, правы вы, гоню я. Но вот когда этот самый перстенек попал в руки – так прямо и пропал. В первый раз я его проиграл безо всякого сожаления, но только потому, что в стельку пьяный был. А среди ночи проснулся как молнией стукнутый. Лежу дурак дураком, смотрю в потолок, а перед глазами – марь зеленая. Уж не знаю, к чему бы все это привело, но, к счастью, на следующий вечер лох этот снова приплыл сыграть – я и отыгрался.
Он засмеялся, разулыбался, как недоумок, засиял:
– Прям верите ли, товарищи! Отошел от стола, верчу перстенек – и насмотреться не