Читать интересную книгу Куда исчез Гитлер, или Военные тайны ХХ века - Михаил Лещинский

Кабул

Нюся, здравствуй!

День, ночь – ночь, день. Сегодня, как вчера. Завтра, как сегодня. Это я о своих ощущениях здесь. Живу, как в камере-одиночке. Поговорить не с кем. Разве что с коллегами? Да ведь все уже переговорено. Посольских дам почти не знаю. У них своя жизнь, свои интересы, которые чаще всего сводятся к бытовым склокам, сплетням, да интригам вокруг карьеры мужей. Война, весь ужас происходящего, все, что видим каждый день мы, их не касается.

Сегодня снимали в кабульском родильном доме, который, конечно же, мы построили. Мужья редко пускают своих жен туда, разве только те, кто связан с нами. А большинство рожают дома, да еще чуть ли не каждый год – мусульман на земле должно быть все больше и больше.

В «родилке» я не знала, куда от стыда деться, что уж говорить об операторе, который прятал глаза за видоискателем. Представляешь, на гинекологическом кресле роженица распластана в чадре, упакованная в несколько не очень чистых юбок и кофт, сучит ногами в носках или чулках. Раздеться, как положено, ни-ни. Входит врач, велит принести воду и мыло. Афганка заверещала, услышав мужской голос. Врач сдвигает куда-то наверх все, навьюченное на ханум, а она, будто очнувшись, начинает постанывать. Медсестра по указанию врача начинает губкой мыть все от живота до колен. Выдвинув из кресла какой-то прибор, врач начинает массировать роженице живот. Не прошло и 15 минут, а ребенок уже в руках сестры. Вошла другая медичка, завернула младенца в чистые пеленки и унесла. Мать не издала ни стона, ни крика, не задала ни одного вопроса.

– У вас сын, ханум, – сказал доктор. – Поздравляю!

Радости тоже не было.

Оператор, увидев мое лицо, позвал поснимать в комнате для новорожденных – все веселее. Да еще папаш, что бегают вокруг окон, постукивая по ним пальцами, и часто не знающих даже, какой по счету ребенок у них родился.

Потом пошли по соседним кабинетам поликлиники, что находится тут же. На приеме у педиатра увидели женщину в чадре с тремя детьми, двое из которых стоят рядом, ковыряя в носу, а третьего доктор осматривает. Волосы у мальчишки красивые, словно песком или золой посыпаны, а при прикосновении врача на стол, извини, вши посыпались. Послали за переводчиком – доктор-то наш. Он просит сказать матери, что детей надо наголо обрить, вымыть головы. Ханум кивает головой под чадрой (что у нее самой там?). Да, понятно, что все бесполезно.

– От грязи таблетками не вылечишь, – говорит врач.

Будущее этих мальчишек мне уже известно. Если у семьи есть хотя какая-то лавчонка, то сыновья вместе с отцами в них обретаются помощниками. Сплошь неграмотные, они уже с детства обучены считать деньги, облапошивать покупателей, заговаривать им зубы. А еще они беспрерывно жуют какую-то наркотическую травку. Приучены с детства, благо растет эта гадость повсюду. Те же, что победнее, то есть у семьи бизнеса нет, с утра носятся по улицам и базарам, что в принципе одно и то же, промышляя мелкими кражами и развлекаясь травлей и убийством кошек, птиц и собак. Омерзительное зрелище, которое, впрочем, здесь никого не волнует. Наоборот, жестокость взрослыми приветствуется – вырастут настоящими мужчинами.

На наш дворик, спасаясь от преследователей, неизвестно как пролез маленький котенок: черненький, тощий, загнанный, даже звуков не издавал. Я не знала, чем его для начала накормить, ведь совсем крошечный. Были у нас банки с консервированным молоком из посольского магазина. Редкость, кстати, большая. Развела ему теплой водичкой – он, бедный, оторваться не мог. А потом уж ел и консервы рыбные, и остатки супа, и колбасные обрезки. Так и рос. Назвали его Духик – уменьшительно-ласкательное от «душмана», значит. Зимой он грелся у печки, летом на дворе в тени на травке. Хоть одному из его племени повезло. В руки, правда, не давался – гены! Да и место для спанья в доме нашел необычное: на пустом железном ящике из-под пленки, в который еще наш предшественник набил гранат и патронов для возможной обороны. Сообразил, стервец, что там к нему никто не полезет.

Наш «нафар», уборщик офиса Малек, вся работа которого заключалась в размазывании мокрой тряпкой пыли на полу и мебели, постоянно возмущался, когда видел, как я кормлю Духика. Сам он, вечно голодный и плохо одетый, жил в бедной семье. Я кормила его с нашего стола, даже рюмку водки наливала. Так вот, он не мог понять, что и к животному можно хорошо относиться. Он сокрушенно мотал головой, отворачивался, высказывая свое возмущение.

А котик-то наш оказался девочкой, родившей однажды несколько котят. Отцом, как я поняла позже, оказался огромный камышовый кот, который часто наведывался на наш двор. По наивности я еще умилялась, как они с Духиком дружат. А «дружба» кончилась печально. Инстинкт велел деток спрятать от чужих глаз, и Духик уволок их в старую железную печь, что стояла во дворе на самом солнцепеке. Там они и погибли под палящим солнцем.

Все время думаю, что будет с несчастным Духиком, когда мы уедем. Есть даже мысль взять его с собой, но понимаю, что это нереально. Единственная радость была, а получается, что я его предаю, бросаю на произвол судьбы…

Предстоит вывод войск. Журналисты тоже уезжают. Лещинский с оператором пойдет с войсками. Иначе и быть не может – это же история, которую, правда, могут постараться побыстрее забыть. Но мы должны довести свое дело до конца. Это еще впереди, да и суждено ли дожить до этого «впереди»…

Обнимаю и всегда помню.

Кабул

Привет, дорогая моя!

Какое-то время наступило, терзающее душу. Нелегко было все четыре года жить и работать: были и агрессия, и диверсии, и взаимная ожесточенность, но все, слава Богу, обходилось. А сейчас начались какие-то разговорчики в армии, в Посольстве, среди журналистов. Все сводится к тому, что скоро начнем уходить отсюда. Уже прошли международные переговоры в Женеве и в Пакистане об условиях и гарантиях вывода войск, но когда начнется, пока неизвестно. Никто ничего не говорит, хранят многозначительное молчание, а еще ссылаются на Москву: мол, все новости надо ждать оттуда. Словом, время неопределенности, когда не хочется ни работать, ни думать.

Звонили друзья из Москвы. На родном телевидении тоже какая-то начальственная возня. Чего нам ждать? Что будет с нами? В газетах московских уже начинают потихоньку обливать грязью всех, кто, так или иначе, связан с Афганистаном: от солдат до нас, журналистов. Да, плевать на все. Что будет, то будет. Мы свое дело сделали, и еще предстоит закончить.

Все время думаю о моих мужиках, Лещинском и Романенко. Я-то улечу на самолете, а им предстоит идти с войсками от Кабула до Термеза, через высокогорный перевал Саланг, через душманские зоны, по горным ущельям и через зеленые зоны, где каждый кишлак стреляет. У моджахедов, небось, уже чешутся руки.

Кто-то из древних правителей этих земель любил повторять: у меня много пчел, они больно жалят, но в их ульях нет меда. Вот это точно! Сколько завоевателей прошло здесь: полчища Тимура, легионы Александра Македонского, орды Чингисхана, экспедиционные армии Британской империи. Вице-король Индии лорд Керзон считал, что этот центр Азии – лишь шахматная доска, на которой разыгрывается партия за мировое господство. Вот и мы поучаствовали в этой игре, заплатив за опыт огромную цену. А что поняли? Лишь то, что здесь нет единой нации, нет и не было государственной власти, что решить хоть какие-то проблемы здесь человечество не в силах. С этим вот и уходим. Кто будет следующий?

Ну и все. Целую.

Москва

Это письмо, дорогая моя, – последнее, вместо послесловия, постскриптум, так сказать. Прошло уже несколько лет после нашего возвращения, которое поначалу принесло радость, а потом обернулось горькими разочарованиями и тоской похлеще афганской…

Всего четыре года была я в Афганистане, а вернулась словно в другую страну, в чужой город, к людям, которые тоже стали чужими. Не забуду, как решила поехать как-то на мой родной Петровский бульвар. Здесь дом, где жила ребенком, тенистые аллеи, на которых детьми прыгали в две веревочки, а потом бегали на угол Трубной за мороженым, которое выдавливали из формочки, а потом хрустели вафлями. Удивительное было лакомство за 10 копеек. Рядом, у Центрального рынка, была первая и любимая 186-я школа, где была незабываемая первая учительница Нина Варфоломеевна. Уж сколько десятилетий прошло, а помню, хотя имя мальчишки, с которым сидела за одной партой, забыла. Невеселой была встреча и с еще одним родным домом, с тем, что в Останкино. Пришла на телевидение в свою редакцию, а даже «Здрасьте!» некому сказать. А ведь и времени прошло всего ничего. И друзья-коллеги те, что остались, какие-то странные, будто в них вселили другие души. А может быть, я стала другой за это короткое время, что показалось вечностью. Тогда-то и поняла я чувства солдат, что возвращались на Родину с разных войн. Сколько мечталось об этом в дальних краях, среди жути и смертей, а вот вернешься – и одно разочарование. Воистину, ожидание всегда лучше свершения.