– Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой? – проговорила Жюстина Петровна грозным голосом, и Санька-Лиза повторила совершенно с той же интонацией:
– Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой?
– Удивительно хорош, красавец, можно сказать, – восторженно проговорила Матреша. – Стройный, высокий, румянец во всю щеку…
– Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив? – с безнадежной интонацией сказала Жюстина Пьеровна, и Санька, запинаясь на каждом слове, повторила.
– Cassé de toi le tonnerre![18] – в ярости проворчала Жюстина Пьеровна…
С грехом пополам дотянули до конца сценку, в которой Лиза решается встретиться с Алексеем под видом крестьянки.
– И в самом деле! – воскликнула Матреша. – Наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает.
Ирена ждала, что сейчас Жюстина Пьеровна произнесет очередную реплику:
«А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя, милая Настя! Какая славная выдумка!» – однако Санька не дала француженке и слова молвить, возопив плаксиво:
– Как сарафан?! А мне Адольф Иваныч обещались, что у меня будет самое красивое платье из тех, что в барских сундуках найдут! С обручами в юбках! И чтобы плечи голые! И рукавчики пышненькие! А сарафан не надену, вот те крест, я его и так с утра до ночи не снимаю!
Ирена не могла сдержать смеха, но тотчас прикрыла рот рукой, чтоб ее не услышали за стенкой. Впрочем, Жюстина Пьеровна, терпение которой совершенно иссякло, разразилась такими возмущенными воплями, что все равно никто не услышал бы ни звука. Француженка пыталась объяснить бестолковой акрисульке суть роли Лизы, кричала, что, если роль того требует, актер должен хоть голым на сцену выйти, не то что в сарафане, однако Санька невозмутимо ответствовала:
– Голой – это ладно, так и быть, а в сарафане – ни за что! Ищите мне платье с обручами, вот и весь сказ, я его всю дорогу на сцене таскать буду и не сниму ни на минуточку. Не то Адольфу Иванычу нажалуюсь, он всех вас на конюшню на козлы отправит, шкуру со спины драть, а вас, Устинья Петровна, – это было произнесено с особенным злорадством, – взашей выгонит с усадьбы и ни копейки не заплатит!
Эти слова мигом приоткрыли Ирене тайну, почему именно бесталанная Санька стала исполнительницей роли Лизы. Она была protégé всесильного в Лаврентьеве Адольфа Иваныча, может быть, даже его любовница! Ирена раньше слышала, что в столичных театрах некоторые актрисы получают роли, пользуясь покровительством знатных персон. Итак, домашний театрик Лаврентьева с успехом следовал столичным модам, если не в подборе репертуара, то в подборе актрисы на главную роль!
«Ну и глуп же этот Адольф Иваныч! – с ненавистью подумала Ирена. – Он такой же l’idiot и stupide, как Санька. Провалится спектакль как пить дать! А тебе не все ли равно? – одернула она себя и тут же ответила: – Вообще-то все равно, конечно… Только если барин изругает Адольфа, тот накажет не свою любовницу, а других. Емелю с Матрешей выпорет, конечно, ну, может, не сам, а Булыге велит, а Жюстину Пьеровну как пить дать выгонит, не заплатив…»
Глава XVIII
LIZE VÉRITABLE
Спор на сцене между тем разгорался. Санька категорически отказалась репетировать, пока ей не предъявят то платье «с железными обручами», в котором она будет играть. Бранясь на чем свет стоит: «Diablèrie! Malédiction!»[19], Жюстина Пьеровна увела ее. Ушли и крепостные, игравшие Муромцева и Берестова, а на сцене остались Емеля и Матреша. То есть сначала Ирена сочла было, что ушли все, как вдруг услышала нерешительный голос Софокла:
– Матреша, слышь-ка, может, тебе в ножки барину кинуться? С немцем проклятущим разговор пустой, а барин новый вроде хотя бы лицом на человека похож, глаза у него добрые… К тому же сам обещал, когда графа хоронили, быть нашим отцом и заступником…
– Много мы от него заступничества видели? – огрызнулась Матреша. – Он заступился за тебя вчера утром, когда Булыга тебя порол?
– Вчера утром его в Лаврентьеве не было, – резонно возразил Емеля. – А то, может, и заступился бы.
– Жди! – зло фыркнула Матреша. – Он думает, коли хозяйство в Лаврентьеве споро поставлено, имение доход большой приносит, значит, лучше Адольфа Иваныча нет на свете человека. И наплевать ему, что с нас ради этого его дохода семь шкур дерут. Да ладно бы еще драли только со взрослых на пожне, на пашне, в огороде. А разве можно мальчишку… мальчишку велеть нещадно сечь, пока шкуру со спины не спустят?
Она тяжко всхлипнула.
– Сволочь он, Адольф наш, – с ненавистью проговорил Емеля. – Было бы за что наказывать, а то за каплю меда. Мальчишкам сладкого всегда хочется, вспомнил бы себя дитятею…
– Ты что? – сквозь слезы, яростно проговорила Матреша. – Да разве Адольф был дитятею? Не верится! Я думаю, он родился таким, каков он сейчас. И лицом отвратным, и телом смердящим, и натурой лютым!
«Замечательно! – чуть не вскричала Ирена. – Как же правильно ты говоришь, Матреша!»
Но тут внезапная догадка лишила ее дара речи. Ведь Матреша говорит о том, что Адольф приказал высечь Курю, Матрешиного сына, того самого мальчишку, который помог ей бежать. Без его лаптей она далеко не ушла бы, это точно. Другое дело, что, как далеко она ни ушла, толку с того получилось мало. Но это уж не Курина вина, это виновато Иренино злое счастье… Неужели Адольф Иваныч все же каким-то образом проведал, что Куря воровал хозяйский мед? Но кто ему сказал? И неужели за такую ерунду положено столь суровое наказание: кожу со спины плетьми содрать? Да ведь тщедушный мальчишка не выдержит столь суровой кары, умрет на козлах!
– Да ведь ты сам знаешь, – заговорила в эту минуту Матреша, – сам ты знаешь, Емеля, что кабы только за медом стало, отделался бы Куря так же легко, как Савелька: парочкой оплеух. Нет, как узнал Адольф, что Куря с этой поганой графиней болтал, дорогу ей указал, да еще и лапти дал, он и озлился, он озверел.
«Графиня – это я, – догадалась Ирена. – Чудные они: верить моим словам не верят, а прозвали графинею… Только почему, интересно знать, я поганая?! Да ладно, пусть называют, как им заблагорассудится, это неважно. Куря, бедный Куря… Откуда же узнал мерзкий Адольф, что он мне помогал? Не иначе Савельке проболтался, а тот его и выдал, когда кражу меда заметили… Как же его спасти? Что делать? Да ничего я не могу, убьет его Адольф, засечет до смерти! Боже мой, сколько бед из-за меня творится, из-за моей дурацкой глупости!»
– Он-то, видишь ли, графиню для себя приглядел, – продолжала между тем Матреша, – а она возьми и сбеги. Я думала, он меня на месте убьет за то, что я ее упустила… кабы не театры эти богомерзкие, небось и убил бы. Может, потом, как отыграем перед барином да гостями, и убьет-таки.