Читать интересную книгу Линия фронта - Юрий Авдеенко

Бригадир рядом.

— Это мой брат Степка. Он будет работать с нами.

Костлявая женщина с большими чистыми глазами вытаскивает из кармана куртки замусоленный, согнутый пополам блокнот и обломком химического карандаша пишет его фамилию.

— Я внесла тебя в список, Степан, — говорит она. — Теперь ты получишь право на обед.

— Спасибо, — говорит он. Хорошее это слово, емкое.

Задание простое. Вначале Степка бы сказал, что очень даже легкое. Выбирать кирпичи из-под обломков. Через час или немного больше у него заболела поясница. Он догадывался, что у женщин, которые работали рядом с ним, тоже болели поясницы. Время от времени они разгибались и, положив руки на бедра, по нескольку секунд стояли неподвижно, и лица их сковывала гримаса боли.

Женщины в бригаде были разных возрастов, разных характеров и конечно же разной внешности. Особенно запомнились ему две.

Анну Парамоновну в бригаде называли просто — «мать». Ей было лет пятьдесят, может, больше, может, меньше. Трудно сказать точно. Потому что Степана смущали ее седые волосы и удивляла кожа на руках и лице, которая была гладкой и блестящей, как у молодой женщины. Мать редко произносила слова, больше молчала. И никогда за весь рабочий день, если не считать минут десять — пятнадцать, потраченных на обед, не отдыхала.

Остальные отдыхали. Женщины утомлялись быстро и каждый час минут по пять — десять сидели в тени, вытирая пот, и тихо переговаривались.

Анна Парамоновна всегда оставалась на ногах. Неторопливо и хмуро она выковыривала кирпичи из-под обломков и складывала их в штабеля.

— Мать, — звал кто-нибудь, — присядь с нами. Умаялась же…

Но Анна Парамоновна ничего не отвечала, словно обращались не к ней, а к кому-то другому. И только когда на улице Шаумяна появлялась почтальонша, мать разгибала спину, выходила к дороге и с надеждой смотрела на почтальоншу, на ее сумку… А та, словно виноватая в чем-то, пожимала плечами и прятала глаза.

Работала с ними и Соня — красивая гречанка с очень черными волосами. Они лежали у нее на плечах, густые, с загнутыми вверх концами. Ресницы у Сони были длинные, а глаза карие, быстрые. Соня казалась всего года на три старше Любаши. Когда мужчины проходили мимо, то останавливались, заговаривали, шутили обыденно. Но на лице у Сони не появлялась улыбка, а взгляд оставался твердым и равнодушным.

Между Анной Парамоновной и Соней существовала какая-то душевная близость. Обе молчаливые, замкнутые, они словно прикоснулись к одному общему горю… Позже Степка узнал, что так оно и есть. У Анны Парамоновны был сын, которого любила Соня. Он воевал. И последнее письмо от него пришло более чем полгода назад…

Домой Степка и Любаша добирались затемно. А мать приходила еще позже. Степка закрывал ставни, Любаша завешивала окна байковыми одеялами. Зажигали коптилку. И сидели у стола в ожидании. Мать всегда приносила что-нибудь поесть. И дети радостно смотрели на ее потертую старенькую корзинку.

В тот вечер, когда пришло письмо от военфельдшера Сараевой, они вернулись домой совершенно разбитыми. Степка потому, что работал только первый день. И с непривычки у него ныли и руки, и ноги, и поясница. На Любашу сильно подействовало письмо. И она была не в себе. И весь день молчала, будто у нее пропал голос.

Ставни Степка закрыл. Но одеялами окна не завесили. И свет не зажгли. И прямо в одежде легли на кровати. Долгое время не говорили ни слова. Потом он спросил:

— Матери скажешь?

— И не подумаю.

— Она же будет ждать письма от отца. Спрашивать нас каждый вечер. А мы должны лгать.

— Правда убьет ее…

— Отец об этом должен сам думать. Он не имеет права заставлять меня лгать.

— А меня?

— Не знаю. Ты его оправдываешь. И ее тоже.

— Кого?

— Фельдшерицу.

— Я ее понимаю.

— Еще бы…

— Хватит дурью торговать, — устало сказала Любаша. — На фронте все иначе.

— Как иначе?

— Не знаю… Но там все по-другому.

— Ты говоришь загадками.

— Нет. Подумай — и согласишься сам.

— У меня нет сил думать, — признался Степка.

— Это другое дело… Может, отец ни в чем и не виноват. Может, этой Диане просто показалось, что он ее любит.

— Со страха?

— Со страха, — тихо согласилась Любаша. Помолчала. И потом добавила: — Я сама напишу письмо Сараевой. Сама. И она все поймет.

Кто-то поднялся по ступенькам. Затем постучал в дверь. Это была мать. Ее немного прихватил дождь. И волосы были мокрые, и старая жакетка тоже.

— Погода портится, — сказала она, войдя в комнату. Тут же спросила: — Писем нет?

— Нет, — ответил Степка.

— Нужно зажечь свет, — сказала Любаша.

4

«До свидания, дом. До свидания, мама, Любаша. Я вернусь сюда. Очень скоро. Вы только не скучайте. И не думайте, что меня разбомбило».

Эти слова или очень похожие на них Степка произнес мысленно, последний раз взглянув на дом тети Ляли, высвеченный ярким розовым закатом.

Подняв воротник пальто, Степка поежился. Ветер дул резкий, северный, холодный. И листья сыпались с деревьев и грустно шуршали на земле.

Решение было принято. А душа протестовала, тоскливо, робко. И ожидание неизвестности пугало, как осенняя ночь.

Нет, нет, нет, Степка не собирался бежать на фронт. Им владела другая цель — встреча с отцом. Он решил разыскать отца и поговорить с глазу на глаз.

Правда, беспокоило его, как он найдет госпиталь, в котором лежит отец. Ведь на конверте стоял лишь номер полевой почты. Однако в отличие от прежних отцовских писем конверт был проштемпелеван не полевой почтой, а отделением связи города Гагры Абхазской АССР.

Потому Степка и решил начать с Гагр…

В сорок втором году попасть в Абхазию было совсем непросто. Пассажирские поезда не ходили. Отправлялись лишь эшелоны с беженцами, с ранеными, прибывали составы с оружием, с солдатами. Все делалось скрытно, по ночам, когда поезда могли ползти вдоль берега, не опасаясь авиабомб, торпед немецких субмарин.

Станция — длинная, сумрачная. На втором пути застыл эшелон, составленный частью из теплушек, частью из длинных платформ, накрытых брезентом. Потом Степка увидел автоматчика, который шел вдоль состава тихо, как на прогулке. Он тоже обратил на мальчишку внимание. Остановился. Степка, словно между прочим, спросил его:

— Далеко едем?

Автоматчик улыбнулся и ответил:

— На курорт.

Степка понял: состав отправляется в тыл.

А уже темнело. И когда автоматчик отвернулся и пошел в другую сторону, к морю, которое еще отливало щедрой розоватостью, Степка взобрался на платформу и нырнул под брезент. Ящики были большие, плоские. Лежать под брезентом было тепло. Мальчишка пригрелся и уснул…

Ему и не снилось, что несколько часов назад немцы, сосредоточив в районе хутора Пелика 97-ю легкопехотную дивизию и группу войск генерала Ланца, нанесли удар в направлении Георгиевского, потеснили 9-ю гвардейскую стрелковую бригаду и продвигаются к городу по устью реки Туапсинки. Степке не могло присниться такое. Потому что это было не сном, а самой настоящей реальностью.

Проснулся он от грохота взрывов. Поезд двигался. Высунув голову из-под брезента, Степка различал во тьме горы и справа и слева. Тогда как по дороге в Гагры с правой стороны должно шуметь море. Значит, не в тыл, а совсем наоборот — к фронту двигался эшелон.

Вдруг, как плетью, хлестнули по составу трассирующие пули. И визг от них поднялся такой, будто где-то близко свинью резали.

Эшелон устало затормозил.

Позднее Степка не мог вспомнить, как оказался под откосом. Все-таки, видимо, взрывной волной его вышибло. А может, сам выпрыгнул с перепугу, безотчетно. И побежал прочь от поезда. Сквозь кусты, сквозь колючки…

До рассвета был страх. И свирепый холод. Карабкаясь по склону, Степка оступился и сорвался в воду. Горные речки чаще всего мелкие. Но вода в них ледяная, а течение цепкое. Оно поволокло мальчишку. И он долго не мог ухватиться ни за какой камень, потому что они были скользкие и не били его, а подталкивали бесцеременно, как это случалось в очереди за хлебом.

Наконец человек преградил ему путь. Не бревно, не зверь, а человек. Об этом свидетельствовали пуговицы на одежде. Как ни закаменела Степкина ладонь, металлические пуговицы на вымокшей одежде он почувствовал сразу. Обегая препятствие, течение развернуло мальчишку и ткнуло лицом в чью-то небритую, закостенелую щеку. Глаза его оказались на уровне каски, вокруг которой бело пенилась вода, загибаясь, как полумесяц.

Степка закричал. Но никакой звук не вплелся в гортанный клекот реки. И Степка догадался, что кричит мысленно.

Он выбрался на берег (как позднее понял — противоположный тому, с которого упал) и сел на камень. Первые минуты холода не замечал. Лишь дышал часто. И грудь была тесной, словно чужая рубашка. И немного покалывало внутри.