– Что ж, покуда не началась печальная церемония, пойду займусь дневником.
– Ах, дневником! Что ж, не забудьте упомянуть, мистер Тальбот, что как бы там ни обстояло дело с пассажирами, матросы и офицеры нашим кораблем довольны!
* * *
В три часа дня все собрались на шкафуте. Солдаты Олдмедоу стояли в карауле с кремневыми ружьями, или как там называются их неуклюжие штуки. Сам Олдмедоу облачился в парадную форму и имел при себе клинок, равно как и морские офицеры. Даже юные гардемарины нацепили на пояса кортики, а на лица – подобающее случаю выражение. Мы, пассажиры, оделись как можно более мрачно. Матросов выстроили по вахтам, придав им настолько приличный вид, насколько позволяло их разномастное платье. Тучный мистер Брокльбанк восстал с койки – бодрый, хоть и пожелтевший от возлияний, гораздо более обильных, чем те, что свели в могилу Колли. Хотя художник прошел через те же муки ада, что и пастор, заплатил он за них всего-навсего головной болью да расстройством желудка. И все-таки, до чего же пестрый народ меня окружает! Дамы, собираясь в плавание, несомненно, держали в голове вероятность печальных событий, ибо все, включая любовниц Брокльбанка, облачились в траур. Мистер Преттимен пришел на полную предрассудков церемонию под руку с мисс Грэнхем. Воинствующий атеизм и республиканство явно отступили перед дочерью эксетерского каноника. Глядя, как Преттимен кипит и подпрыгивает рядом с ней, я отметил для себя, что именно через мисс Грэнхем я должен передать беспокойному вольнодумцу один деликатный совет.
Вы, верно, заметили, что я несколько оправился от впечатления, произведенного на меня письмом Колли? Человек не может грустить беспрерывно, любая печаль рано или поздно уходит в прошлое, тем более что моя невольная небрежность в отношении Колли не идет ни в какое сравнение с преднамеренными издевательствами, о которых мы узнали! Должен признать, что похороны на море – интереснейшее зрелище. Мало кому удается попасть на погребение при таких, если можно так выразиться, экзотических обстоятельствах. Мало того, что сама церемония очень необычна, так еще и присутствующие постоянно украшают ее диалогами на морском жаргоне. Знаете ведь, как он мне нравится! Вспомнить хотя бы все ту же «чертову купель». Кто-то (если не ошибаюсь – Сервий[44]) утверждал, что в «Энеиде» не меньше полудюжины загадок, которые так никто и не разгадает: не поможет ни изучение текста, ни вдохновение – ничто. Так и тут.
Приглушенно пробили склянки. Появилась группа матросов, несущих на широкой доске накрытое государственным флагом тело. Колли лежал ногами к правому – парадному! – борту, именно с него покидают корабль адмиралы, покойники и другие выдающиеся личности. Тело оказалось длиннее, чем я ожидал, но мне объяснили, что к ногам привязали два ядра из остатков наших боеприпасов. Андерсон, сияя позолотой на парадной форме, встал около доски. Позже мне по секрету сказали, что капитан и офицеры специально отрепетировали церемонию, чтобы не опозориться на глазах у публики и, как выразился Томми Тейлор, «спустить небесного лоцмана за борт» по всем правилам.
Почти все паруса были взяты на гитовы, и мы, по определению морского словаря, легли в дрейф, то есть стояли на месте практически неподвижно. Все, кроме Колли, который неумолимо двигался к своему концу. Не успели матросы опустить доску на палубу, как я услышал, как Саммерс шепчет Деверелю:
– Говорю вам, Деверель, если не выберем бизань-шкот еще хотя бы на ладонь, нас понесет назад.
И тут из трюма раздался гулкий, ритмичный стук, словно сам Дэви Джонс, злой дух морских глубин, подавал сигнал к началу церемонии. Или просто проголодался. Деверель выкрикнул невразумительный приказ, матросы заметались по палубе, капитан, державший молитвенник так, словно это была готовая взорваться граната, повернулся к лейтенанту Саммерсу:
– Мистер Саммерс! Чего вы ждете – чтобы у нас ахтерштевень оторвало?
Саммерс ничего не ответил, но стук прекратился. Грозный рык Андерсона сменился ворчанием:
– Сыплется все подряд, как зубы у старой бабки.
– Так точно, сэр, – кивнул Саммерс. – Но пока мы дрейфуем…
– Чем скорее мы пойдем попутным ветром, тем лучше. Черт бы побрал этого пьяницу!
Капитан угрюмо посмотрел на флаг, затем на паруса, которые захлопали, будто пытаясь ему возразить. Но что они могли добавить к предыдущему диалогу? Думаю, ничего.
Андерсон перевел взгляд на собравшихся и вздрогнул, словно успел забыть о нашем существовании. Хотел бы я сказать, что «вздрогнул он, как некто виноватый при грозном оклике»[45], но нет – капитан опомнился, как человек, страдающий легкой рассеянностью и по этой причине напрочь забывший, что у него на борту имеется мертвое тело, которое еще надо похоронить. Он открыл книгу и ворчливо предложил нам помолиться – ну и так далее. Андерсон явно хотел поскорее отделаться от всех формальностей, потому что я еще никогда в жизни не слышал, чтобы молитву читали так быстро. У дам почти не осталось времени вытащить носовые платки в знак глубокой печали, а мы, мужчины, уставились было на снятые шляпы, но вспомнив, что церемония слишком интересна, чтобы ее пропустить, тут же снова подняли глаза. Я надеялся, что солдаты Олдмедоу дадут несколько ружейных залпов, но позже он объяснил мне, что ввиду некоторых разногласий между Адмиралтейством и Военным министерством им не выдали ни кремней, ни пороху. Вместо этого они довольно стройно приняли на караул, а офицеры отсалютовали клинками. Вот интересно, насколько такая церемония подобает особе духовного звания? Я не знаю, не знали и они. Заверещала флейта, кто-то приглушенно забил в барабан – зазвучало что-то вроде музыкального пролога, или, лучше сказать, эпилога.
Видите, милорд, ваш Ричард снова стал самим собою[46] – другими словами, оправился от бесполезных, да и не очень-то заслуженных мук совести.
В конце концов – после того, как ворчливый голос капитана призвал нас вспомнить, что неподалеку то время, когда больше уж не будет никакого моря, – шестеро матросов разом засвистели в боцманские дудки. Поскольку вы, ваша светлость, вряд ли когда-либо слышали сей инструмент, довожу до вашего сведения, что мелодичности в нем не более, чем в криках кота на раскаленной крыше. И все же, все же, все же! Резкие, пронзительные звуки сливались в тоскливый стон, что, трепеща, таял в воздухе выше всех слов, философий, религий. Незатейливый голос Жизни, оплакивающей Смерть.
Едва я хотел похвалить самого себя за столь высокие чувства, как доску подняли и наклонили. Бренные останки преподобного Роберта Джеймса Колли выскользнули из-под британского флага и с громким «буль!» вошли в воду так изящно, словно он был опытным ныряльщиком, да вдобавок отрепетировал собственные похороны. Разумеется, свою роль сыграли и пушечные ядра. Если задуматься, то такое, можно сказать, косвенное применение напрямую связано с их основной задачей. Словом, Колли ушел «на дно морской пучины, куда еще не опускался лот»[47] (если в момент совершения ритуала у вас нет под рукой молитвенника, обратитесь к Шекспиру. Остальное не подходит).
Вам может показаться, что следом наступили две-три минуты подобающей случаю тишины. Ничего подобного! Андерсон захлопнул молитвенник, дудки снова заверещали, в этот раз нетерпеливо и настойчиво. Капитан кивнул Камбершаму, который козырнул и проорал что-то, совершенно для меня невразумительное.
Судно начало послушно и неуклюже поворачивать на прежний курс. Выстроенные для церемонии матросы сбили ряды, разбежались по вантам, чтобы поднять оставшиеся паруса и добавить к ним лиселя. Капитан зашагал восвояси с гранатой… простите, молитвенником в руке. Подозреваю – пошел к себе, заполнять судовой журнал. Кто-то из гардемаринов зацарапал на вахтенной доске – в общем, все вернулось на круги своя. Я тоже вернулся в каюту – поразмышлять над заявлением, которое я пообещал приписать к капитанскому протоколу. Нет, не стоит добавлять сестре пастора лишних страданий. Пусть это будет нервное истощение, как и предлагал капитан. Зато он не догадывается, что я уже насыпал дорожку пороха туда, где вашей светлости останется только поднести спичку.