королевскую справедливость»[444]. Как и большинство средневековых бунтов, восстание Уота Тайлера окончилось провалом. Кембриджский статут 1388 года предполагал еще большие ограничения на мобильность и свободную деятельность основной части крестьянства[445]. С другой стороны, в английских правовых нормах произошли значимые изменения. Статут о рабочих провозглашал создание института мировых судей – местных магистратов, которым предстояло выполнять свою роль до реформ 1970-х годов. Общее право крестьянства, пусть и сдерживающее по своей сути, способствовало развитию идеи приоритета письменного документа, устанавливало важность законных доказательств, становилось источником норм надлежащих правовых процедур, а также уменьшало произвол лордов, предоставляя крестьянам намного более серьезную правовую защиту[446].
Предыдущее поколение историков-медиевистов – таких, как Майкл Постан, родившийся еще при царской власти в Бессарабской губернии (ныне Молдова), – было склонно рассматривать средневековую Англию как предшественницу Российской империи времен Александра II, разве что в первом случае отмена крепостного права имела более счастливое продолжение. Их духовных наследников, изучающих эпоху Средневековья в наши дни, сильнее влечет поиск глубинной преемственности английского индивидуализма и институтов; возможно, так они стремятся приуменьшить непредвиденный характер политических событий, случившихся за три столетия: от Черной смерти до Славной революции, – событий, которые могли неоднократно изменить ход истории. Если взглянуть сквозь призму науки о сетях, то власти Англии поступили мудро, попытавшись в 1350-х годах ограничить мобильность крестьян. Как мы отмечали, именно относительно высокая географическая мобильность английского населения способствовала стремительному распространению чумы. Итальянские города-государства тоже пытались ограничить перемещения людей, платили пособие тем, кто не мог работать, и вводили карантины[447]. Но сделать подобные меры эффективными – это было уже совсем другое дело. Богачи не очень-то желали отказываться от прелестей уединения в своих сельских убежищах – как семь женщин и трое юношей в «Декамероне» флорентийского писателя Джованни Боккаччо. Еще один флорентиец, дипломат Бальдассаре Бонаюти, также известный как Маркьонне ди Коппо Стефани, писал, что «было принято много законов, согласно которым ни один гражданин не мог уйти [из Флоренции] из-за упомянутой чумы. Ибо они боялись, что minuti [досл. „маленькие люди“] не уйдут и поднимут восстание, а недовольные объединятся с ними… [Но] было невозможно удержать граждан в городе… поскольку, как всегда бывает, большие и сильные звери прыгают на ограды и ломают их»[448]. Еще больше проблем возникало оттого, что кризис религиозной веры и социального доверия, вызванный пандемией, породил параллельную пандемию, поразившую разум, – и она, в свою очередь, привела к появлению новых и опасных форм мобильности.
Мы не должны недооценивать религиозное брожение, запущенное Черной смертью. Движения еретиков зарождались везде – или возрождались, как секта английских лоллардов. Прежде всего поражали ордена флагеллантов, которые, стараясь отвести божью кару, явленную в облике чумы, устраивали акты покаяния и самобичевания. Движение флагеллантов, зародившись в Венгрии в конце 1348 года, распространилось по Германии, а затем по Брабанту, Эно и Фландрии. Флагелланты шли группами от пятидесяти до пятисот человек. «Каждые несколько дней с середины августа по начало октября в Турне приходила новая группа, – писал Норман Кон, историк, изучавший это необычайное движение. – За первые две недели указанного периода туда прибыли группы из Брюгге, Гента, Слёйса, Дордрехта и Льежа, а потом к флагеллантам присоединился и Турне, выслав группу в направлении Суассона»[449]. Когда бюргеры Эрфурта отказались открыть перед флагеллантами городские ворота, три тысячи человек стали лагерем снаружи. Они называли себя несущими крест, бичующимися братьями и Братством креста и носили белые одеяния с красным крестом спереди и сзади и похожие головные уборы. У всякой группы был свой «магистр» или «отец» – мирянин, который при этом выслушивал исповеди и налагал епитимьи. Каждое шествие длилось тридцать три с половиной дня, и на всем его протяжении флагелланты не мылись, не брились, не меняли одежд и не спали в кроватях. Любой контакт с женщинами был запрещен. По прибытии в город флагелланты шли в местную церковь, становились в круг и простирались ниц, раскинув руки, как Христос на кресте. Когда звучал приказ магистра: «Восстаньте, во имя истинного мученичества!» – им нужно было подняться и, распевая гимны, бичевать себя кожаными плетками с железными шипами. Иногда во время этого действа они снова падали наземь, «словно пораженные молнией». Ритуал проводили ежедневно, дважды прилюдно и один раз – без посторонних. Там, где флагелланты бичевали себя, собирались толпы, и их усилия, нацеленные на то, чтобы отвести божественное возмездие, очень многими воспринимались благосклонно.
На этом примере мы видим, как пандемия инфекционного заболевания может с легкостью повлечь за собой пандемию экстремального поведения, которая, в свою очередь, еще сильнее подрывает общественный порядок. Флагелланты, по сути милленарии с потенциально революционной повесткой, все больше бросали вызов авторитету Церкви и направляли гнев народа на еврейские общины, обвиняя их в том, что те намеренно распространяют чуму или же навлекают на себя божью кару своим отречением от Христа. Евреев жестоко убивали во многих городах, особенно во Франкфурте (июль 1349 г.), Майнце и Кёльне (август 1349 г.) (Еще раньше случился погром в Страсбурге, где евреев самым ужасным образом сожгли заживо, – но там флагелланты, кажется, были ни при чем)[450]. Такие же массовые расправы над евреями происходили в Испании, Франции и исторических Нидерландах[451]. Всплеск насилия кончился лишь после того, как в октябре 1349 года папа римский Климент VI издал буллу, в которой осудил флагеллантов[452]. Все эти события свидетельствуют о социальных и культурных потрясениях, вызванных Черной смертью. Впрочем, историки склонны упускать из виду, что главная опасность, которую представляли флагелланты, заключалась именно в их постоянных перемещениях из города в город – и, следовательно, в том, что они могли распространять чуму.
Так дефект стал характерной чертой. Вспышки бубонной чумы повторялись в Европе с середины XIV до начала XVIII века, причем так часто, что нам трудно себе это представить. В 1629 году, когда, пройдя через Мантую и Милан, чума проникла в Венецию, город потерял 48 % жителей[453]. В романе Алессандро Мандзони «Обрученные» (первая публикация – 1827 г.) описывается последняя крупная эпидемия чумы в Милане, разразившаяся в 1630 году. О чуме упоминает и Шекспир в своих пьесах, хотя у него она скорее представлена как привычный контекст, требующий не объяснений, а разве что кратких отсылок («Чума на оба ваши дома!»[454], «Ужели так легко схватить заразу?»[455]). Только в «Ромео и Джульетте» она содействует развитию сюжета: францисканский монах, попавший в карантин, не успевает доставить послание, и Ромео не узнаёт, что Джульетта, выпив особое снадобье, не умерла, а только крепко спит, – и сам решает умереть. При жизни Шекспира чума