Спенсер на мгновение закрыл глаза, словно боль от воспоминаний стала нестерпимой. Когда старик снова поднял веки, в его взгляде была не боль, а печаль.
— За несколько минут до смерти она сжала мою руку. Для умирающей у нее была удивительно сильная хватка. А потом умерла, так и не разжав пальцы. Я просидел с мертвой Пегги больше часа. И тут выдержка изменила мне. Я рыдал как баба.
— Нет ничего особенного в том, что мы испытываем сострадание к своим пациентам. В конце концов, мы же живые люди.
— Это было не сострадание, а жалость к себе. Бедной девочке было нужно, чтобы кто-то обнял ее, выслушал — по-настоящему выслушал — ее последние слова и облегчил страдания не в медицинском смысле этого слова. А я привык держать свои чувства на замке и не знал, как дать малышке то, в чем она отчаянно нуждалась перед смертью! — с силой воскликнул Спенсер. Потом он встал, подошел к Гейл и положил руку ей на плечо. — Не повторяй ошибки, которую я совершал много лет, — странно прерывающимся голосом сказал он. — Гейл, ты чертовски хороший врач. И сможешь стать великим, если перестанешь закрываться от людей и дашь пациентам возможность стать для тебя не только процедурой или возможностью научиться чему-то новому.
Смущенная Гейл отвернулась, почувствовав себя неуютно. Неужели старик прав и она действительно стала настолько замкнутой, что это причиняет вред пациентам? Но если она сторонится людей, то зачем было выбирать профессию, где постоянно приходится иметь дело со страданиями? Она всегда считала, что холодность и невозмутимость врачу только на пользу. Однако слова Спенсера заставили Гейл усомниться в своей правоте.
— Смерти и потери, — произнесла она, посмотрев в глаза Спенсеру. — Они причиняют ужасную боль. Смерть родителей ужасно подействовала на меня. Я пыталась держаться ради… ради брата.
Спенсер снова сел за письменный стол.
— Я не знал, что у тебя есть брат.
— У меня… — Гейл по привычке хотела сказать, что теперь его нет. Но если Бартоломью не шутит насчет передачи клиники, то он имеет право знать, кому именно продает свою практику. — Да, есть. Но я не видела его три года.
— Служба? — спросил Спенсер, когда она отвела глаза.
Гейл покачала головой.
— Он попал в беду?
Она снова посмотрела на Бартоломью. До сих пор Гейл не говорила о Крисе ни одной живой душе. Если она решит нарушить обет молчания, то первым ее исповедь должен услышать Эндрю. Он все узнает… когда услышит, что она решила остаться в Оуквуде.
— Я расскажу вам о нем в другой раз.
Старик кивнул. Наверное, он понимает, что двери, которые долго стояли закрытыми, следует открывать неторопливо и осторожно. Он слегка пошевелился и потер руки.
— Ну что, детка, ты готова признать, что я прав и что тебе следует остаться в Оуквуде, где только и можно заниматься настоящей медициной?
Гейл тяжело вздохнула. Отступать поздно, но она продолжала цепляться за свою независимость.
— Я все еще не знаю, смогу ли себе это позволить, — призналась она и впервые за много лет разрешила себе помечтать о будущем. И возможной совместной жизни с Эндрю.
Спенсер широко улыбнулся и жестом показал ей на стул по другую сторону письменного стола.
— Садитесь, доктор Нортон. Поговорим о деле.
Глава 15
Вместо того чтобы пройти прямо к Гейл, как он делал всю неделю после тренировок «Акул», Эндрю поднялся к себе в квартиру. Больше они не будут нежиться на диване и смотреть вечерние новости. Не будут, умирая от желания, стаскивать друг с друга одежду по пути в ванную. Не будут падать на пушистое одеяло персикового цвета, заниматься любовью и погружаться в экстаз и беспамятство.
Отныне не будет ничего, кроме честности, сознания предательства. И, может быть, ненависти.
Завтра утром он уедет из Оуквуда.
Он прошел к себе, принял душ, переоделся, а затем отпер комнату с подслушивающей аппаратурой. На краю рабочего стола лежал коричневый конверт со сведениями, добытыми во время вчерашней поездки в Лемер. Эндрю уставился на стол, зная, что стоит ему взять конверт, как все изменится. Она возненавидит его, но другого выхода у него нет. Гейл имеет право знать, что ее брат, скорее всего, ни в чем не виноват. Правда, у него, Эндрю, нет твердых доказательств невиновности Кристофера Нортона, которые позволили бы закрыть дело, но зато он сумел узнать несколько весьма любопытных подробностей, которые подтверждают, что улики против Нортона были уж слишком неопровержимыми.
Эндрю шагнул к столу. Ноги налились свинцовой тяжестью. Боясь передумать и попытаться отсрочить неизбежное, он взял конверт, запер дверь запасной спальни и спустился по деревянной лестнице, ведущей к квартире Гейл. На душе у него лежала огромная тяжесть. Эндрю пытался сбросить ее, но безуспешно. Ничто не могло облегчить это бремя и погасить пламя, сжигавшее его внутренности. Он ненавидел себя за те страдания, которые должен был причинить Гейл. Это уничтожит доверие, которым она прониклась к нему. Доверие, нелегко дающееся человеку, за каждым движением которого постоянно следит целая армия агентов.
Когда Эндрю отодвинул экран и дважды коротко постучал в дверь, на свете не было человека несчастнее его.
— Открыто, — откликнулась Гейл с другой стороны.
Эндрю сделал глубокий вдох и повернул ручку. Дверь медленно открылась. Он перешагнул порог и остановился как вкопанный.
В комнате стояли свежие цветы, горели свечи, из проигрывателя для компакт-дисков доносились негромкие звуки джаза. Жжение внутри усилилось. Он пришел, чтобы разбить Гейл сердце, а не поддаваться обольщению. Эндрю следовало закрыть глаза и молить Господа, чтобы он дал ему сил сказать Гейл правду. Он не сводил взгляда с молодой женщины, в соблазнительной позе стоявшей на пороге спальни. За спиной Гейл мерцал мягкий свет, озарявший ее стройное тело. Опять свечи, догадался он. На Гейл была самая нарядная ночная рубашка, которую ему доводилось видеть. Эндрю захотелось опуститься на колени перед этим небесным видением с улыбкой ангела.
— Опаздываешь, — с укоризной в голосе сказала она. В ее зеленых глазах плясали золотые искорки. Она собрала пышные черные волосы в романтический узел, однако непокорные шелковистые локоны выбивались из прически и падали на шею, обрамляя ее прелестное лицо.
— Тренировка затянулась, — сказал Эндрю, удивившись, что ему подчиняются голосовые связки.
— Угу, — пробормотала Гейл и вдруг пошевелилась. Ее движения были плавными, лицо казалось безмятежным. — Я хочу поцеловать тебя, Энди. Хочу поцеловать всюду. — Она повернулась и ускользнула в спальню.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});