Смена столетий в Польше и во всей Европе несла с собой события, которые вводили историю в центр философской мысли. Своеобразие переживаемой эпохи заключалось среди всего прочего и в том, что в нем постоянно проявлялось напряженное ощущение угрозы самому существованию польского государства; наконец, происходит его падение в условиях более или менее осознанного процесса формирования современной нации. Поэтому понятно, что данная ситуация обращала внимание просвещенных умов на историю народа (его начало, времена величия, памятники прошлого и т. д.). Более того, переживание столь критических и быстрых перемен в истории собственного государства и народа не могло не сыграть роль в пробуждении чувствительности к восприятию человеческого мира как своеобразно исторического, т. е. как мира, который создается в истории, качественно дифференцирован во времени и пространстве и отнюдь не является данным в каком-то внеисторическом естественном порядке.
При этом драма Речи Посполитой разыгрывалась на фоне и в многочисленных связях с великими потрясениями в Европе, главной сценой которых была, конечно, Франция. Никогда история не штурмовала так настойчиво европейское сознание, как в то время. Может показаться парадоксальным: ведь рождалось живое осознание ежедневного творения совершенно нового социального мира; живая история атаковала прошлое, боролась против истории. И одновременно история как процесс создания человеческого мира становилась впервые в таком масштабе предметом повседневного действия и мышления миллионов людей. Впервые история как бы отождествилась с политикой, а политика перестала быть игрой при королевских дворах; она превратилась в удел масс во всей Европе.
Одним словом, история становилась не хроникой абстрактного времени прошлых столетий и поколений, а эмпирическим временем ежедневного выбора и действия. Этот опыт — революционный Париж и повстанческая Варшава, наполеоновские войны — обнаружил убожество и беспомощность господствовавшего просветительского образа человека как существующего неизменно вне времени. Драматическая действительность Польши и Европы давала импульсы, оказывавшие решающее влияние на возникновение этого парадоксального сочетания историзма и «закона природы» в доктрине Коллонтая. Ведь он был не только наблюдателем, но также и политиком, страстно вовлеченным в ход событий. А сами эти события настойчиво навязывали историческую эмпирию и время как существенные компоненты человеческого мира.
Философская антропология Коллонтая была тесно связана системой взглядов того нового гуманизма, который он представлял как мыслитель и деятель и в формировании которого сам принимал участие. Для этого направления было характерно стремление к освобождению исследований о человеке от протектората или диктата теологии и религии, своеобразно окрашенных моделью контрреформационного католицизма. Перспективе человека как избранного сына провидения, ограниченной к тому же устоявшейся моделью поляка-католика, этот гуманизм противопоставил светскую перспективу «человеческого рода» как части естественного порядка мира. Человек в этой перспективе был представлен как природное существо, ответственное исключительным и окончательным образом за свою судьбу в мире.
По этому вопросу точка зрения Коллонтая была выражением наиболее зрелого радикального разрыва с мнением шляхетской и религиозной традиции. Шляхетский и католический партикуляризм уступил место образу человека, подчиненного идентичному закону природы в масштабе всей планеты независимо от социального состояния, национальности или расы. Отсюда, собственно, происходит патетическое обращение Коллонтая: «Философы! Вы, преследующие фанатизм и пишущие против разнообразных жестокостей из чувства фальшивой или быстро преходящей запальчивости, почему же вы так мало пишете против явного рабства равных вам людей?.. И белый раб, угнетаемый несправедливым властелином, и черный раб, стонущий в цепях, — это прежде всего человек, ничем не отличающийся от нас. В Европе ли или в другой части мира он является равноправным гражданином Земли» (28, 2, 168).
Однако знаменательным было то, что абсолютный универсализм гуманизма Коллонтая сочетался с убеждением в важности качественной дифференциации культур в пространстве и времени, а также то, что в связи с этим он прилагал усилия, подобно философам французского Просвещения, для «поиска конкретного человека». Эта теоретическая программа в творчестве Коллонтая была соединена с практическими постулатами патриотизма и позицией симпатии к чужим культурам, со стремлением понять как бы изнутри своеобразные отличия и неповторимость национальных культур.
Теперь можно подвести итоги предпринятой в этой главе попытки представить наиболее общие положения философии Коллонтая. Отметим сразу, что вопреки сложившимся мнениям старой философской историографии Коллонтай отнюдь не отказывался от разработки собственной системы общих взглядов на мир и человека якобы в угоду религии. Он создал отчетливо независимую от религии собственную метафизику, которая явилась решительным отходом от религиозного мировоззрения и переходом на позиции светского философского мировоззрения.
Теоретические позиции Коллонтая позволяют однозначно определить его как последовательного представителя того интеллектуального направления, которое задавало тон этой эпохе во всей Европе и которое сейчас прямо определяют как «партию философов». В духе программы данной партии система теоретических взглядов Коллонтая была направлена на всестороннее освобождение науки и образования, истории и политики и, наконец, самой философии от зависимостей, которые связывали и тормозили их развитие, а именно от зависимостей, созданных традицией церковного господства и шляхетского партикуляризма в культуре.
Коллонтай был одним из тех мыслителей, деятельность которых воплощает в себе скачок в польской культуре, совершенный во второй половине XVIII в. от упадка «саских времен» к расцвету времен Станиславовых. Этот скачок вернул заново польской культуре место полноправного партнера в Европе и в мире, явившись одновременно благодатной основой того романтического взлета польской духовной культуры, который, как это ни парадоксально, принесут те времена, когда Польша перестанет существовать как государство. Философия Коллонтая вошла в классическое наследие польской национальной культуры.
С этой точки зрения особое значение имели успешные усилия Коллонтая по формированию польского языка как современного языка польской науки и философии. Уже в начале своей общественной деятельности, протекавшей под покровительством Эдукационной комиссии, Коллонтай сформулировал программу подъема польского языка до уровня полноправного и точного средства научного выражения. Его собственные достижения в этой области, содержащиеся прежде всего в «Физическо-моральном порядке» и «Критическом разборе», высоко ценил Я. Снядецкий. Оба этих теоретических трактата Коллонтая были практической демонстрацией совершенной точности польского языка как языка науки и философии на тогдашнем европейском уровне. Конечно, научная терминология современного польского языка богаче, дифференцированнее, но в принципе, читая Коллонтая, мы находимся в мире доступных нам терминов и представлений. Чтобы в этом убедиться, достаточно напомнить еще раз его определение философии, которое было одним из первых на польском языке: «Истинная философия является последним результатам всех физических наук; она, без сомнения, начинается там, где кончаются они, и ее нельзя рассматривать иначе, как самый зрелый плод разума». Сегодня можно соглашаться или не соглашаться с этим определением, но все же следует признать, что оно подсознательно близко нашим восприятиям, сформулировано отчетливым, разговорным и правильным языком. А ведь сам Коллонтай хорошо помнил не столь уж отдаленные времена, когда философия в Польше излагалась исключительно на латыни. Эта великая перемена была делом Коллонтая и поколения его ровесников.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});