В конце 1918 года в Москву начали приглашать красных командиров на курсы при Генеральном штабе – подучить военному искусству. Приехали и двое наших – начальник оперативного отдела армии (не помню его фамилии) и комдив Чевырев, старый рабочий-подпольщик[112]. Чевырева я давно знал и, будучи в Москве, отправился его навестить. Сидим мы у них в общежитии, разговариваем, а Чевырев нет-нет, да пройдется по комнате, позвякивая шпорами. Я отпустил что-то язвительное насчет этих шпор, а он как взовьется: «Ты задел самое больное место! Я такой же подпольщик, как и ты, и понимаю, что к чему, но раз надо носить эти погремушки, так что же я поделаю!». Так распалился, что чуть меня не застрелил – даже схватился за кобуру. Насилу мы его успокоили. Вскоре после моего отъезда из Москвы были отозваны и наши командиры, и Чевырева я снова увидел уже в штабе армии.
В Москве я пробыл всего пару недель, но на фронте за это время многое изменилось. Азин[113] прогнал колчаковцев за Каму, и к моменту моего возвращения наш штаб переехал в только что освобожденный Сарапул. На место куда-то отозванного Гусева в качестве членов Военного совета пришли Афанасьев и Штернберг[114]. В Сарапуле меня поселили в квартире неких Кокинас. Работы по снабжению армии как всегда было много, но шла она уже более организованно. Осложняло нашу жизнь то, что в аппарате штаба по-прежнему было немало бывших офицеров, среди которых попадались пьяницы, развратники, кокаинисты и даже шпионы. В 1919 году целую группу таких расстреляли, и за некоторыми исключениями аппарат стал настроен вполне советски. А те, кто был с белым налетом, заработал молча и исправно, а в тогдашних условиях большего и не требовалось.
В феврале 1919 года меня командировали в Воткинск инспектировать по части снабжения вновь сформированную дивизию перед ее отправкой на фронт – помнится, 21-ю. Железная дорога была по-прежнему очень плоха, и дивизия сосредоточивалась целый месяц. В общем, моя командировка сильно затянулась. В Воткинске я встретил много офицеров, знакомых еще по германской войне. Командиром 21-й дивизии был генерал, который когда-то командовал нашей 50-й, и даже дивизионный интендант был тот же. Этот подполковник Григорьев обрадовался встрече и сказал: «Мы знали, что Вы где-нибудь на большой работе. Там Вы мне были подчинены, а здесь – я Вам, но мы рады встретить Вас снова». Я выстроил дивизию, выяснил потребности каждого полка в обмундировании, обуви и продовольствии, выдал по акту все, что требовалось, и дивизия отправилась на фронт. Сам вернулся в Сарапул. Вскоре белые снова начали наступать, и эта дивизия, к сожалению, в своей значительной части перешла фронт и сдалась белым. От нее осталась лишь кучка офицеров и солдат.
При переезде штаба армии в Сарапул с вятско-полянских складов взяли имущества и продовольствия только для оперативных нужд Передо мной была поставлена задача до 15 апреля, то есть в месячный срок, перевезти все склады армии в Сергач. Помощников у меня было что кот наплакал – завскладом Лебедев, два бухгалтера (помню фамилию одного – Нигай, он был кореец), кладовщик Балабанов, да кучер с лошадью. В общем, ни людей, ни транспорта – хоть плач. А огромные лабазы в Вятских Полянах продолжали наполняться – один реквизированный овес поступал к нам сотнями подвод. Я начал действовать. Перво-наперво договорился с начальником военных перевозок о регулярной подаче мне порожняка. Во-вторых, добился, чтобы ко мне прикрепили все деревни в радиусе 10 верст от Вятских Полян.
Так у меня появились вагоны и гужевой транспорт. Наконец, подводы, которые привозили нам хлеб из Екатеринбурга, я после разгрузки заставлял трижды съездить на склад и доставить грузы на вокзал. Конечно, крестьяне этим были очень недовольны. Мне часто угрожали, не раз пытались от меня сбежать. Помню, однажды я ехал на последней подводе, а вся колонна пустилась наутек. Я выстрелил в первую подводу и только так остановил беглецов. С испугу этот обоз потом перевез мне дополнительно грузов на два вагона. Попутно с работой по эвакуации базы я снабжал всем необходимым и проходящие на фронт части. В общем, утром я садился в седло и до вечера вылезал из него только раз – чтобы накормить лошадь, поесть самому, да попутно подписать срочные бумаги. С тех пор я езжу, как заправский кавалерист.
В то полуголодное время возникали у меня конфликты и с теми из командиров, которые всеми правдами и неправдами пытались урвать побольше продовольствия и фуража. Один раз приходит ко мне командир саперного батальона и просит сахару, чаю, муки и крупы. Я ему отказал, зная от Ольмерта, что все положенное этот батальон уже получил. Сапер отправился прямо к командарму жаловаться. Шорин взбесился, а раздражался он быстро, и вызвал меня в классный вагон, в котором находился вместе со своим полевым штабом. При моем появлении вскочил с кресла и закричал: «Как Вы смеете срывать боевое задание части! Я Вас сейчас прямо у вагона собственноручно расстреляю!». Я удивился: Шорин так со мной никогда прежде не разговаривал, и все ему объяснил. Стали разбираться. Запросили по телеграфу Ольмерта, тот мои объяснения подтвердил. Тогда Шорин потребовал к аппарату того самого сапера и так его по прямому проводу обматерил (на что был большой мастер и любитель), что телеграфистки вышли и его телеграмму отстучал старший телеграфист.
Той же ночью произошло еще одно происшествие. К нам в Вятские Поляны прибыла дивизия Азина. Сидим мы в его штабе вместе с начштаба Овчинниковым, вдруг слышим по селу стрельбу. Овчинников тут же распорядился разослать пешие и конные патрули, и через час все стихло. Кто и зачем стрелял, мы узнали только через несколько дней. Чекисты сообщили, что это были белые диверсанты, которые хотели вызвать в дивизии панику. Но в 1919 году наши части уже не паниковали. Тем более у Азина.
Наутро я уехал в Казань. Склады я эвакуировал вовремя. Скоро в Вятские Поляны вошли белые.
В Казань, где располагался штаб нашей армии, я приехал под 1 мая 1919 года. Пролетарский праздник там отмечали широко, на большой площади были собраны войска, рабочие, трудящиеся. По всему городу проходили митинги, на некоторых выступил и я. Нас, большевиков, здесь поддерживал в основном русский пролетариат. Рабочие-татары по безграмотности в своей массе к политике были равнодушны. Как и многие другие крупные города в то время, Казань была наводнена купцами, дворянами, торговцами, бывшими офицерами и прочей сволочью, которая, как только могла, вредила советской власти. Кто-то из «бывших» поджег прекрасный казанский Оперный театр. Горел он так, что напоминал кипящий котел. До него не долетали струи из брандспойтов – вода испарялась на лету, и театр сгорел дотла. Другими словами, у здешней ЧК было много работы, и мы ей всячески помогали. Я, например, вплоть до 1920 года был ее внештатным сотрудником.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});