перед родиной и после, когда случилось исторически неизбежное. В рядах большевистского правительства нет ни одного известного жандармского имени. Их нет там, хотя там находятся представители всех сословий, служб, профессий, степеней, рангов и чинов прежней России. Бывший жандармский полковник Комиссаров, покинувший ряды корпуса еще при царском режиме, – единственное исключение. Но на то он и Комиссаров.
Против же большевиков они боролись всюду: в организации Локкарта в Москве, на Украине у гетмана, на Дону у Краснова, у графа Келлера, у Колчака, у Врангеля, даже у Савинкова на Волге. Их брали на службу, и они боролись за русскую государственность. И только генерал Деникин с его окружением не жаловал их, но зато нигде так хорошо и не была поставлена большевистская разведка и большевистская работа, как в армии Деникина и его ОСВАГе.
Но я отклонился в сторону. Так вот, это-то критическое душевное состояние «шатания» и переживал, очевидно, Руденко. Я понимал его хорошо. Странно было только то, что он забыл, что все-таки же мы (отделение) спасли ему жизнь. Я не чувствовал к нему недоброжелательности за его поступок. Думалось только, что кто-нибудь стоит за ним, что надо быть осторожным.
* * *
Случай с Руденко произошел перед арестом лаборатории. Наблюдение за Скляренко, арест его, – все это как-то заставило забыть о случившемся.
Однажды в начале мая мне дали знать из управления, что в Бердичеве жандармский унтер-офицер убил двух сослуживцев и своего начальника ротмистра, а потому просят на панихиду. Я пошел туда часов в одиннадцать утра в штатском. Разговоры о том, как произошло убийство, и самая панихида расстроили меня. Вышел я из управления. Было около часу дня. Очень жарко. Я шел, задумавшись и ничего не замечая, прошел по Львовской и по небольшой уличке около вольной пожарной команды, вышел на Бульварно-Кудрявскую. Я был почти у дома. Вдруг слышу: тра-та-та-та-та…
Стреляют справа, пять, – пронеслось у меня, – а сердце слева, слава богу… Что-то кольнуло, зашумело в ушах, все потемнело… Кто-то подхватил меня.
Я действительно ранен.
Меня внесли внизу же в отделение и уложили на кровать.
Операция меня спасла.
Дня через два после покушения мне прочитали полученную от товарища министра внутренних дел Трепова депешу, в которой он сообщал, что на сделанном им государю императору всеподданнейшем докладе о моем ранении его величеству благоугодно было начертать: «Желаю Спиридовичу скорого и полного выздоровления».
Не прошло и нескольких дней, как новая радость: губернатор сообщил о пожаловании мне за арест лаборатории и бомб у Скляренко ордена Владимира IV степени. Я любовался им как дорогой игрушкой и не расставался с ним. Он лежал около меня на столике рядом с дорогой телеграммой.
* * *
Первые дни после ранения я порывался продолжать руководить отделением, но врачи категорически воспретили мне это. Розыском стал ведать мой помощник Кулябко, назначенный еще при Плеве; мне же, уступая моим просьбам, сообщали лишь некоторые особенно интересные вещи. Так, мне сообщили, что в день моего ранения в народном доме какой-то молодой социал-демократ, узнав, что я «убит», пришел вечером в такой дикий восторг, что на радостях выстрелил там же в затылок дежурному околоточному надзирателю.
Сообщили мне и то, как отделению удалось предупредить бунт в одном из сапёрных батальонов. Военная среда всегда очень манила к себе революционеров. Им всегда очень хотелось войти туда с пропагандой, но офицерство было недоступно, и потому они старались подходить хотя бы к солдатам. То в одной, то в другой части появлялись иногда в ротах прокламации. Начальство беспомощно металось в поисках виновных и чаще всего, не желая выносить сору из избы, прикрывало эти происшествия и загоняло яд внутрь. Мы знали эту систему, и когда начальником штаба округа сделался генерал Маврин, я много беседовал с ним на эту тему, доказывая весь вред такого приема. Военное начальство тогда благоволило ко мне потому, что нам удалось помочь ему получить некоторые сведения относительно австрийской мобилизации, и по войскам гарнизона было отдано распоряжение, что, заметив распространение прокламаций или вообще что-либо в смысле проникновения в части политической пропаганды, командир части прежде всего должен осведомить о том лично меня и затем уже действовать по нашему взаимному соглашению.
Распоряжение это принесло безусловно хорошие результаты там, где его выполняли; выполняли же его все, кроме саперных частей.
Однажды приехал ко мне командир одного из местных пехотных полков, полковник Толмачев, и сообщил, что у него завелся кружок солдат, которые уже один раз собирались где-то в городе, и что скоро они опять будут на собрании уже со студентом. Доложил об этом ротному командиру один унтер-офицер, также приглашенный на сходку. Мы сговорились, что унтер-офицер должен идти на сходку, но адрес ее он заблаговременно должен сообщить ротному командиру, тот командиру полка, а последний мне.
Сходка собралась, Толмачев приехал ко мне, и, забрав наряд, мы поехали арестовывать сходку. Распахнув дверь комнаты, где происходило занятие, мы увидели человек восемь солдат, которые сидели на двух кроватях, слушая лектора. Сидели так, как сидят обычно в ротах на «словесности»: спина прямо, голова в сторону учителя, руки на коленях, пальцы вытянуты, лица напряженные. За столиком студент что-то разъясняет, перед ним прокламации, брошюры.
Я скомандовал: «Встать, смирно!» Как один вскочили солдаты и замерли навытяжку с обалдевшими лицами: перед ними сам командир полка. Я скомандовал затем: «Налево, шагом марш», и «сознательные», топоча ногами, замаршировали из комнаты, а полиция занялась учителем.
Военное начальство не сделало никакой неприятности полковому командиру; честь полкового мундира не пострадала, и скоро в полках перестали бояться разговаривать с охранным отделением. Результат был тот, что пропагандисты стали бояться подступаться к солдатам, а при попытках подхода солдаты арестовывали их и тащили по начальству, и, таким образом, мы скоро отучили их соваться к войскам.
Исключение составляли, как я уже заметил, сапёры. Там умничал командир бригады. Он решил справиться с пропагандой, которая стала замечаться в его частях, своими средствами. Он приказал провести звонки от входных дверей в дежурные комнаты и роты, с тем чтобы, как только войдет посторонний человек в казарму, дневальный звонил в роту и дежурную комнату, и по этому звонку за прибывшим посторонним должно было начаться наблюдение.
Звонки звонили, за приходящими в казарму посторонними лицами смотрели, а прокламации появлялись каким-то чудом то в одной, то в другой роте. От нас все это скрывали – берегли честь мундира. Наконец, генерал не выдержал и приехал посоветоваться к губернатору, а тот пригласил меня. Сапёрный генерал стал мне разъяснять его систему борьбы; это было