уже совсем не осталось тебя.
Джон повторяет ту же самую судьбу, так как моя мана проникла и в его жизнь. Я ничего не могу предпринять. Уже слишком поздно метаться. Остается только вернуться к Виктору и обменять свою жизнь на жизнь Джона. Но у меня осталось так мало времени в этом мире. Он может не согласиться. Его соратники – эти лампочки – уже шныряют по городу в поисках новой добычи. Возможно, мне удастся договориться с Виктором, если я найду ему подходящую замену. Если я выдам кого-нибудь из знакомых. Завтра же отправлюсь в Удильщик.
Управление маной – невероятно сложная практика, к которой я был не готов. Это невероятная сила, которая (к счастью) недоступна людям, но влияет на них, как дуновение ветра влияет на направление флюгера. Если твоя жизнь со временем превращается в бесформенную жижу, тающий воск, поддается унынию, то превращению не избежать и всему, что с тобой связано нитями маны.
Я виноват в том, что Дори умирает.
– Холодно, – вздрагивает она.
Ветер просачивается через трещины в стенах. Я целый день вожусь со шпатлевкой и известкой, пытаясь все исправить. Кожа высохла на руках: чешется, шелушится. Но за секунду ничего не исправить. За секунду можно разве что умереть, и то должно повезти. Вечер подходит к концу, Дори просит оставить в покое доски и вернуться к ней.
– Почти закончил, – я пытаюсь обнадежить ее. На стене открывается очередная трещина. Дори устало вздыхает, теряя горячие искры.
– Прошу, – тихо говорит она. Голос становится все слабее.
Я опускаюсь к ней на колени. Дори каплей за каплей теряет жар. Вздрагивает от холода. Нужно срочно заделать все дыры в стенах.
– Я сейчас вернусь.
Дори хватает меня за руку и шепчет «останься», растекаясь горячим воском. Ее свет мерцает все слабее. Воск твердеет.
– С тобой все будет в порядке. Ладно?
Она слабо кивает, закрывая глаза.
– Дори?
Ничего не видно в темноте. Ничего не слышно, кроме ветра, проникающего сквозь щели.
– Дори? – тихо шепчу я, прижимая ее к себе.
Но понимаю, что Дори больше нет. Я держу в руках окоченевший воск. Дом наливается тьмой. И монстры просыпаются в Невероне, улавливая мой бесслезный плач.
Прощальный подарок
«Смерть придет. У нее будут твои глаза», – Чезаре Певезе.
Теперь я начал в полной мере осознавать, почему мы представляем опасность для людей. Если кто-то из обитателей дома не способен управлять маной (то есть практически никто), лучше им не появляться в мире живых. Вот так и получается. Попал в дом слёз, значит там же и остался. Навсегда.
Как часто мы думаем, что счастье зависит только от нас самих. А на самом деле оно таится в обыкновенных вещах, которые нас окружают, просто мы не замечаем, как сильно влияем на свое окружение. Наша мана проникает в каждого человека, с которым мы общаемся. И тогда он в какой-то степени становится продолжением нас самих.
Джон Форд стал монстром, повторив судьбу своего отца. Винсент заметил во мне изменения после возвращения из воспоминаний Поли. Тогда я пропитался ее маной, которая содержалась в слезах. Она на меня повлияла.
Все эти монстры, дом слёз, картины художников-изгоев, игральная комната, бесконечный коридор с одинаковыми комнатами, в которых нет выхода, – это всего лишь продолжение меня. Все создала моя проснувшаяся после смерти мана. Целый этаж был в моем распоряжении, а я сидел лишь в одной комнате, потому как не видел различий между ними. Для меня комнаты были одинаковыми.
У Келена этаж кровоточил, у Поли – был весь во льду. Я видел в картинах свое отражение. Дом – это зеркало. Отражение нас самих. Смерть пришла, и у нее были наши глаза. Я все понял!
А сорок лет спокойной жизни – это уловка Виктора Бормана. И сегодня он раскрыл передо мной все свои карты. Я даже знаю для чего. Чтобы я вернулся к Поли. Ведь мана зажигается благодаря эмоциям. В ее воспоминаниях он сказал, что любовь способна разжечь в Поли невероятную силу. И эту силу он хочет забрать себе. Именно для этого я ему и нужен. Именно поэтому я и попал в дом слёз. Именно поэтому и встретил Поли. Мое появление в доме неслучайно. Судьба? Или очередная уловка? После случившегося все это было уже неважно.
Если я вернусь, она погибнет. А если не вернусь, она погибнет в одиночестве.
Теперь моя жизнь – всего лишь фигурка на шахматной доске Виктора Бормана. И вот я встал в позицию, подпертый другими фигурками, когда нет другого выхода, кроме как идти вперед. Когда понимаешь, что рано или поздно всему придет конец. Но все равно борешься. Потому что веришь в лучшее.
На первом этаже послышался мамин голос.
– Он у себя в комнате, – громко сказала она. – Не представляешь, что сегодня произошло, пока ты был на работе.
Пробило десять часов. Наконец-то отец вернулся домой. Бросив дневник Спенсера на стол, я выпрыгиваю из комнаты и быстро спускаюсь на первый этаж.
– А вот и он, – говорит мама. – Полюбуйся.
Отец обвел меня задумчивым взглядом, затем подозвал двумя пальцами. Я послушно двинулся вперед.
– Молодец, Колин, – похвалил он меня, прижав к себе. – Никогда не переносил семейство Лоч. Только зачем ты драку устроил перед одноклассниками? Ты ведь не в цирке выступаешь, чтобы развлекать их.
Ответ отца меня неожиданно и приятно удивил. Но еще больше он удивление вызвал у мамы. Покраснев от возмущения, она молча стояла возле входной двери, видимо, раздумывая, какую тактику выбрать. Так и не проронив ни слова, скрыв обиду, она демонстративно прошла возле нас на кухню и принялась мыть посуду, стуча тарелками и вилками об раковину.
– Ты что, даже не отчитаешь меня? – удивился я.
– Ну почему же. Отчитаю. За глупость.
– За глупость?
– За глупость.
За глупость, повтори это еще раз! А ведь действительно. Слабоумие и отвага – моя краткая характеристика, надо будет написать мелким шрифтом под названием книги.
– Я и сам дрался в школьные годы, – сказал отец. – Это вполне естественно.
– Он мог убить этого Флойда! – не выдержав, крикнула мама с кухни. – А ты ему еще и потакаешь. Да на него дело завтра заведут!
– Он уже большой. Сам накосячил – сам разберется. Да и Флойд не из тех, кто будет заводить дело из-за школьной драки.
– Верно. Они его просто убьют! – продолжала наступать мама. – Ты знал, что это Флойд поджег Колину волосы два года назад!
Отец удивленно поднял вверх одну бровь.
– Интересно, почему