Читать интересную книгу Книга имен - Жозе Сарамаго

Сеньор Жозе сильно промерз той ночью. Произнести-то бесполезное и явно лишнее слово: Здесь, он произнес, но что делать дальше, не знал. Не вызывало сомнений, что долгие, многие, тяжкие усилия увенчались успехом и он нашел неизвестную женщину, вернее, то место, где она упокоилась навеки на расстоянии семи пядей от поверхности земли, которая его пока еще носит, но наедине с собой и себе самому он признался, что гораздо естественней было бы пребывать в страхе, чему как нельзя лучше способствуют и место, и время, и шорох ветвей в таинственном лунном свечении, и в особенности — само это особенное кладбище вокруг, собрание самоубийц, скопление молчаний, в любую минуту готовых взорваться криками: Мы пришли сюда до срока, мы ушли своей волей, однако то, что сеньор Жозе чувствовал сейчас, правильней было бы назвать нерешительностью, уподобить сомнению, как если бы его поиски хоть и завершились, да не кончились и пришел он не к финишу, а на какую-то промежуточную станцию, не более значимую, чем квартира дамы из бельэтажа, или школа, или аптека, где он тщился навести не мосты, так справки, или архив, где хранились документы мертвых. Впечатление это было столь сильным и довело сеньора Жозе до такой крайности, что он пробормотал, словно для того, чтобы самого себя в этом убедить: Она умерла, я больше ничего не могу сделать, со смертью не совладаешь. И ему ли, столько долгих часов бродившему по Главному Кладбищу, вдоль эпох, династий, царств, империй и республик, войн и эпидемий, мимо бесчисленного множества отдельных, разрозненных смертей, начиная от самой первой, причинившей такую боль человечеству, и кончая совсем недавней, случившейся всего несколько дней назад — этой женщины, ему ли, спрошу я, не знать, что со смертью не совладаешь. На всем протяжении его пути, вымощенном покойниками, ни один из них не поднялся на звук его шагов, никто не попросил помочь собрать тот прах, что был некогда мясом и костями, никто не взмолился: Вдохни в меня жизнь, ибо они-то лучше всех знают, что со смертью не совладаешь, они это знают, и мы это знаем, но откуда же тогда тоска, сдавливающая горло сеньора Жозе, отчего это так томится душа беспокойством сродни тому, что мучит человека, который трусливо бросил работу на полдороге и теперь не знает, как, не теряя достоинства, снова взяться за нее. Невдалеке, на другом берегу ручья, виднеются дома с освещенными окнами и льющие мертвенный свет фонари на улицах предместья, а то вдруг на миг возникнет в фарах промчавшегося автомобиля кусок шоссе. А чуть впереди, не далее чем шагах в тридцати, как рано или поздно, поближе или подальше должно было случиться, обнаруживается и мостик, переброшенный с одного берега на другой, и, следовательно, сеньору Жозе, если он желает попасть отсюда туда, не нужно разуваться и закатывать брюки. В иных, обычных обстоятельствах он уж давно бы так и сделал, тем паче что не наделен отчаянной храбростью, без которой трудно стоять посреди ночи на кладбище, когда снизу — покойники, а сверху — лунный свет, порождающий призраков. Но обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и речь тут не о храбрости или трусости, а о жизни и смерти, и потому сеньор Жозе, даже зная, что нынче ночью много раз придется пугаться, что ветер ужаснет его своими протяжными вздохами, а на рассвете холод, спускающийся с небес, соединится с тем, что поднимается от земли, все равно уселся под дерево, укрылся в спасительной выемке ствола. Поднял воротник пиджака, весь сжался, собирая и сберегая все тепло, сколько ни есть его в теле, обхватил себя руками, ладони сунул под мышки и решил дождаться дня. Он чувствует, как посасывает в животе, как позывает на еду, но это ничего, не страшно, никто еще не умер оттого, что интервал между двумя приемами пищи немного увеличился, если, конечно, вторая трапеза не отодвигается так далеко, что времени на нее уже не остается. Сеньор Жозе желает знать, в самом ли деле все кончено или же наоборот — осталось что-то такое, что он позабыл сделать, или, что еще и несравненно важнее, — такое, о чем он никогда не думал прежде и что в конце концов станет самой сутью странной авантюры, в которую он по случайности ввязался. Он искал неизвестную женщину повсюду, а нашел здесь, под низким холмиком земли, который очень скоро скроется под буйным напором сорняков, если до этого не стешет его кладбищенский служитель, чтобы установить обычное надгробье с выбитыми на нем словами и датами, первой и последней, хотя, конечно, может быть, семья покойной пожелает поместить на могиле простой прямоугольник раковины, а в нем — высадить какую-нибудь декоративную травку, убив таким решением сразу двух зайцев, ибо и обойдется дешевле, и послужит приютом для насекомых, обитающих на поверхности земли. Ну, стало быть, женщина здесь, для нее все пути пресеклись и оборвались, она прошла по ним столько, сколько должна была пройти, а остановилась, где пожелала, и точку поставила там, где сочла нужным, однако сеньор Жозе никак не может отделаться от навязчивой идеи, сознавая, что никто, кроме него, не в силах двинуть последнюю кость, остающуюся на доске, последнюю, решительную кость, что, будучи послана в верном направлении, способна придать реальный смысл игре, и что, если он этого не сделает, выйдет вечная ничья. Он покуда еще не знает, что же это за магический бросок, а если решился провести здесь ночь, то не потому, что надеялся на тишину, которая нашепчет ему это в самое ухо, на лунный свет, который ласково вырисует это в тени дерев, нет, всего лишь потому, что подобен путнику, взобравшемуся на вершину ради дивных видов, сверху видных див, и отказывающемуся спускаться в долину до тех пор, пока не насытит помраченный от восторга взор безмерной ширью пространства.

А приют сеньор Жозе нашел у подножия старой оливы, до сих пор одаряющей своими плодами жителей предместья, хоть оливковая роща и превратилась в кладбище. Под воздействием многих-многих лет с одной стороны ствола образовалась глубокая и высокая впадина, сделав его похожим на колыбель, ради экономии места поставленную стоймя, и вот там-то и задремал было сеньор Жозе, но сейчас он в испуге проснулся оттого, что ветер ударил в лицо, а может быть, и оттого, что безмолвие и неподвижность воздуха сделались столь глубоки, что духу, едва лишь погрузившемуся в сонное забытье, приснилось, как мир с криками скользит в никуда. И в какую-то минуту с решимостью человека, решившего исцелить собачий укус собачьей же шерстью, сеньор Жозе пришпорил свою фантазию и принялся мысленно вспоминать все те классические ужасы, что присущи месту сему, а среди них были и вереницы неприкаянных душ в белых саванах, и пляска смерти в исполнении скелетов, прищелкивающих в такт костями, и сама зловещая смерть, со свистом водящая окровавленным лезвием косы над самой землей, чтобы мертвые смиренно принимали свою участь, но поскольку ничего из перечисленного на самом деле не имелось, а была только игра воображения, на сеньора Жозе стало постепенно снисходить безраздельное умиротворение, лишь изредка нарушаемое безответственным мельтешением светлячков, ибо те способны поставить на грань нервного расстройства любого, сколь бы ни был этот любой крепок духом, ясен умом и сведущ в началах органической химии. Но сеньор Жозе, надо отдать ему должное, при всей своей робости демонстрирует отвагу, какой после всех расстройств и огорчений, коих были мы свидетелями, нельзя было бы ожидать с его стороны, и это лишний раз доказывает — лишь в мгновенья величайших испытаний доказывает дух свое истинное величие. Уже перед рассветом, когда рассеялись страхи, он, пригретый и убаюканный мягким теплом обнявшего его дерева, заснул наконец мирно и сладко, меж тем как мир вокруг него медленно избавлялся от зловещих ночных призраков, от двусмысленного лунного блеска. Когда же сеньор Жозе открыл глаза, был уже белый день. Он совершенно закоченел, благодетельные древесные объятия оказались очередным обманчивым сном, если только дерево, сочтя, что долг гостеприимства, предписанный всем оливам в силу самой их природы, исполнен, разжало их раньше времени и выпустило его без защиты под холодную изморось, сеявшуюся, порхавшую, стелившуюся над кладбищем. Сеньор Жозе с трудом поднялся, чувствуя, как скрипят все без исключения сочленения, и спотыкливо побрел навстречу солнцу, одновременно размахивая руками в надежде согреться. У могилы неизвестной женщины пощипывала влажную траву белая овца. Вокруг там и тут паслось еще несколько. И пожилой человек с посохом в руке шел навстречу. Пес неизвестной породы, не большой и не маленький, не проявлявший враждебности, но всем своим видом показывавший, что ждет на это хозяйского приказа, сопровождал его. Человек остановился по ту сторону могилы и поглядел выжидательно, всем видом своим давая понять, что не просит объяснений, но уверен, что получит их, когда же сеньор Жозе сказал: Доброе утро, ответил: Доброе утро. Славный денек. Да вроде ничего. Я заснул, промолвил потом сеньор Жозе. Да неужто, спросил пастух с сомнением. Да, пришел на могилу своей приятельницы, присел отдохнуть вон под той оливой да и заснул. И всю ночь тут провели. Да. Впервые довелось мне повстречать здесь человека так рано, в тот час, когда гоню овец на выпас. А в остальное время здесь не бываете, спросил сеньор Жозе. Это нехорошо было бы, неуважительно по отношению к людям, что приходят помянуть своих близких, помолиться за упокой их души, поплакать, а тут меж могил овечки бродят, орешки из-под хвоста сыплют, да и проводники не любят, когда им мешают рыть могилы, так что я волей-неволей должен дарить им сыру, чтобы не нажаловались смотрителю. Но ведь Главное Кладбище открыто со всех сторон, стало быть, всякий волен войти, а говоря про всякого, я имею в виду и людей, и бессловесных тварей, даже странно, что на всем пути от конторы я не встретил ни единой кошки или собаки. Тех и других в избытке. А мне вот ни те ни другие не попались. Вы что же, пешком шли. Пешком. Могли бы на автобусе, или в такси, или на своей машине, если есть. Я не знал точно, где могила, и должен был сначала справиться в конторе, ну а потом решил прогуляться, благо погода была на загляденье. Странно, что вас не завернули. Я попросил разрешения, и они согласились. Вы археолог. Нет. Историк. Тоже нет. Неужто искусствовед. Да ну что вы. Может быть, спец по геральдике. Я вас умоляю. Ну тогда я решительно не могу взять в толк, чего ради отмахали вы столько, да и как сумели переночевать здесь, на могилах, я уж на что человек привычный, но после захода солнца не задерживаюсь тут и на минуту. Говорю же, присел и незаметно для себя задремал. Смельчак вы, однако, вот что я вам скажу. И здесь вы тоже не угадали. Ну и нашли, кого искали. Да, вот она, могила, как раз рядом с вами. Мужчины или женщины. Женщины. Могилка-то еще безымянная. Полагаю, семейство озаботится мраморным надгробьем. Я, знаете ли, примечаю, что семьи самоубийц не исполняют этого самого первого своего долга, может, оттого, что совесть их гложет, виноватыми себя чувствуют. Может быть, может быть. Мы ведь с вами ни с какого боку не знакомы, отчего же не скажете, что, мол, тебя не касается, чего пристал. Такая уж у меня манера, о чем бы ни спросили, всегда отвечаю. Вы человек подчиненный, покорный, зависимый, рассыльный. Я младший делопроизводитель Главного Архива ЗАГС. Ага, тогда вам повезло узнать всю правду о секторе самоубийц, но сперва вы должны мне торжественно поклясться, что никому не выдадите эту тайну. Клянусь всем святым. И что же это такое в настоящую минуту. Сам не знаю. Все. Или ничего. Признайтесь, клятва получилась несколько неопределенная. Какая есть, другой не припас. Вот что, поклянитесь-ка честью своей, никогда крепче этой клятвы не было. Будь по-вашему, поклянусь честью, но знайте, что хранитель Архива лопнул бы со смеху, услыхав, что один из его сотрудников клянется честью. Если такую клятву приносит младший делопроизводитель пастуху, это — серьезно и тут уж не до смеха, так что давайте на том и поладим. Ну так в чем же заключается правда об участке самоубийц, спросил тогда сеньор Жозе. А в том, что здесь все не так, как кажется. Но ведь это же кладбище, Главное Кладбище. Это лабиринт. Тогда это было бы заметно снаружи. Не всегда, есть лабиринты невидимые. Не понимаю. Ну, к примеру, здесь лежит, сказал пастух, дотрагиваясь кончиком посоха до холмика, вовсе не тот, кто вы думаете. Земля поплыла под ногами у сеньора Жозе, последняя кость на игральной доске, предельная и непреложная его убежденность в том, что неизвестная женщина нашлась наконец, только что исчезла. Вы хотите сказать, что номер перепутали, весь дрожа, спросил он. Номер есть номер, номер никогда не обманет, отвечал пастух, если вынуть эту табличку отсюда и воткнуть в другое место, будь оно хоть на самом краю света, номер останется номером. Не понимаю. Сейчас поймете. Объясните, пожалуйста, а то у меня голова кругом. Ни один из тех, кто здесь похоронен, не носил при жизни имя, ныне выбитое на мраморе его плиты. Не могу поверить. Я вам говорю. А номера. Номера все поменяны. Как. Так, кто-то их меняет перед тем, как доставить и установить здесь надгробья с именами. И кто же этот кто-то. Я. Но ведь это преступление, возмущенно вскричал сеньор Жозе. Никакой закон я не преступал. Да я сейчас же уведомлю администрацию Главного Кладбища. Вспомните свою клятву. Я отрекаюсь от нее, в данных обстоятельствах она недействительна. Всегда можно добрым словом прикрыть слово злое, но назад взять ни то ни другое нельзя, слово есть слово, клятва — это клятва. Смерть — священна. Вы спутали, господин младший делопроизводитель, это жизнь священна, по крайней мере, так принято говорить. Но ведь надо же питать хоть каплю уважения к усопшим, пусть даже во имя простой порядочности, ведь сюда же приходят люди помянуть родных и друзей, поразмышлять или помолиться, положить цветы или поплакать над дорогим именем, и вот, извольте видеть, по вине какого-то пастуха истинное имя заменено другим, и бренные останки принадлежат вовсе не тому, о ком мы думаем, и смерть, таким образом, обращена в фарс. Не думаю, можно ли оказать незнакомому человеку большее уважение, нежели поплакать над его прахом. Но смерть. Что — смерть. Смерть следует уважать. Мне бы очень хотелось услышать от вас, в чем, по вашему мнению, должно заключаться уважение к смерти. Ну, прежде всего, над нею нельзя глумиться. Смерть, знаете ли, из тех явлений, над которыми особенно-то не поглумишься. Вы же прекрасно понимаете, я говорю не о смерти как о явлении, а о покойниках. Укажите мне хоть малейший признак глумления. Поменять местами таблички с номерами — это ли не глумление. Понимаю, что младший делопроизводитель Главного Архива ЗАГС по должности обязан относиться к именам соответствующим образом. Пастух замолчал, показал псу, чтобы пригнал назад отставшую овцу, и продолжил: Я ведь вам еще не сказал, по какой причине вздумал менять местами таблички с номерами могил. Сомневаюсь, что у меня это вызовет интерес. А вот я не сомневаюсь. Ну, хорошо, говорите. Если люди в самом деле, а я лично в этом совершенно уверен, кончают с собой потому, что не хотят, чтобы их нашли, то лежащие в этих могилах, благодаря злому умыслу пастуха, от людской назойливости избавлены, избавлены окончательно и бесповоротно, ибо я и сам, по правде говоря, уже не смог бы, даже если бы захотел, вспомнить, где чье место, и знаю только, о чем думаю, когда прохожу мимо одного из этих мраморных надгробий, где высечены имя и даты жизни. И о чем же. О том, что можно не замечать лжи, даже если она у тебя перед глазами. Утренняя дымка уже давно рассеялась, и теперь стало видно, сколь обширно стадо. Пастух покрутил посохом над головой, приказывая псу сбить овец покучнее. И сказал так: Мне пора, сейчас появятся проводники, я уже вижу фары двух машин, но эти пока не сюда. Я еще побуду, ответил сеньор Жозе. Вы в самом деле намерены донести на меня, спросил пастух. Я человек слова, что обещано, то свято. Наперед знаю, что они посоветуют вам не поднимать шума. Это еще почему. Сами подумайте, каких трудов будет стоить все дальнейшее, покойников же придется выкапывать и идентифицировать, а ведь многие из них уже прах среди праха. Овцы меж тем уже собрались, и только одна отставшая проворно скакала по могильным плитам, удирая от пса. Пастух спросил: А вы что же, друг ей будете или родня. Я даже не был с ней знаком. И все же разыскали ее могилу. Я и разыскивал могилу, потому что не знал ту, которая лежит в ней. Вот видите, как я был прав, сказав, что нельзя выказать уважения сильнее, чем оплакать незнакомого тебе человека. Прощайте. Может быть, мы еще когда-нибудь встретимся. Не думаю. Не зарекайтесь. Кто вы такой. Овец пасу, как видите. И больше ничего. Ничего. Вдалеке замерцал свет. А вот это сюда, сказал сеньор Жозе. Да, похоже на то. С собакой во главе стадо двинулось к мосту. Прежде чем скрыться за деревьями на другом берегу, пастух обернулся, прощально взмахнул рукой. Сеньор Жозе ответил тем же. Теперь он отчетливо различал пульсирующий свет на крыше машины. Время от времени он исчезал, скрываясь за пригорками или ныряя в низины, прячась за башенками, обелисками, пирамидками, и снова возникал, делаясь ближе и ярче, и надвигался стремительно, что было явным признаком того, что провожающих немного. Сеньор Жозе, когда говорил пастуху, что еще побудет, имел в виду еще немного побыть здесь одному, а уж потом пуститься в обратный путь. Он и хотел-то лишь подумать о себе, собраться с мыслями, определить истинную меру своего разочарования, принять его, успокоить дух, сказать: Все кончилось, однако сейчас другая мысль приходит ему в голову. Подойдя к могиле, он принимает вид человека, глубоко погруженного в думу о том, сколь неумолимо мимолетно наше бытие, сколь несбыточны мечты и тщетны упования, сколь преходяща слава мирская и небесная. И в самом деле задумался так глубоко, что вроде бы даже не заметил появления тех шести-семи человек, что сопровождали покойника и провожали его в последний путь. Не трогался с места все то время, что опускали гроб в могилу и забрасывали ее землей, а из оставшейся насыпали и потом утрамбовывали холмик. Не двинулся и когда один из проводников установил в головах могилы черную металлическую табличку с белыми цифрами номера. Стоял неподвижно и те две минуты, пока родственники утирали слезы и произносили какие-то бесполезные слова, не шевельнулся и потом, когда обе машины — и автомобиль проводников, и катафалк — уехали и пересекли мост. И лишь оставшись один, снял табличку с могилы неизвестной женщины и воткнул колышек над могилой свежей. А номер отсюда поместил туда. Обмен совершился, правда стала ложью. Во всяком случае, совершенно не исключено, что завтра пастух, обнаружив свежую могилу, перенесет, сам того не ведая, установленную на ней табличку на могилу неизвестной женщины, и по этой иронической гипотезе ложь, вроде бы повторяя себя самое, сделается правдой. Пути случайностей неисповедимы. Сеньор Жозе отправился домой. По пути зашел в кондитерскую. Попросил кофе с молоком и ломоть поджаренного хлеба. Потому что есть хотелось просто нестерпимо.