Читать интересную книгу Жила-была одна семья - Лариса Райт

— Дома я разговариваю по-русски. Читать предпочитаю Айтматова, Аксенова, Булгакова. Могу полистать Канта или Гегеля, но до Юнга, увы, не дотягиваю. Сладким характером не отличаюсь, да и амбиций пока не растеряла, так что скучать мне не приходится. Да, по поводу детей — дети могли бы получиться замечательными. Могли бы, но не получатся, потому что у меня не может быть детей. В этом нет никаких сомнений. Я вам все еще нравлюсь?

На одной чаше весов оказались какие-то неопределенные, воображаемые кулечки с младенцами, надрывно пищащими «папа», на другой — она: сама грация, сама стойкость, сама любовь.

— Для человека, работающего на американскую разведку, дети, пусть и прекрасные, были бы скорее помехой…

Она смотрела на него во все глаза, не отводя взгляда, не хмурясь и не улыбаясь. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, и Нодар все никак не мог уяснить ее реакцию. Была она поражена, восхищена или напугана? Сочла ли она его слова дурной шуткой или услышала в них искреннее признание? Он умел читать мысли людей только тогда, когда они были написаны на холсте, но у Эсмы не было ни мольберта, ни красок, ни кистей. Она была вооружена лишь молчанием. Безмолвие длилось очень долго и могло бы продолжаться и дольше, если бы не желание Нодара расставить все по своим местам:

— Что же вы мне ответите?

Он был готов ко всему, но ее слова превзошли все ожидания:

— Будем работать вместе, — сказала она и впоследствии ни разу не свернула с выбранного пути, ни разу не упрекнула, не пожаловалась, не обвинила. Даже тогда, когда было страшно, даже тогда, когда было мерзко, даже тогда, когда пришлось бежать.

Позже, уже в Роудоне, куда Эсму с Нодаром поселили американские власти под видом беженцев из Югославии, Человек, приехавший через несколько лет относительного спокойствия их навестить, рискнул поинтересоваться у новоиспеченной мадам Рачич:

— Зачем, зачем тебе все это понадобилось? Я никогда не мог понять. Перед тобой и так были открыты все двери. И бедствовать ты не бедствовала. К чему этот риск? Ты ведь догадывалась, чем все может кончиться. Почему же ты пошла на это, если знала, что в случае подозрений самым мягким наказанием будет необходимость бежать?

— Вот-вот, — беззаботно откликнулась Эсма. — Дурная голова ногам покоя не дает.

— Темнишь! Ты же умная женщина!

Она лишь хмыкнула неопределенно и отмахнулась от него, как от назойливой мухи. Мол, зачем вспоминать то, что давно быльем поросло.

— Вот так вот, Нодарчик, — обратился он тогда к другу. — Разве понять нам эти инопланетные существа?

Нодар только головой кивнул, ничего не сказал. А мог бы. Он лучше других знал, что жена его была наделена от природы не только гибким, цепким, даже в какой-то степени мужским умом, но и качествами, свойственными в основном истинно женской натуре. Эсма умела быть и тонкой, и хитрой, и лукавой, и дипломатичной, а еще она никогда не возражала, если муж называл ее мстительной. К чему отрицать очевидное? Мстить ей было кому. Мстить ей было за что. Когда-то человек в сером с проницательным умом, холодными глазами и железным сердцем сказал ей:

— Аборт — единственный выход. Жизнь этого ребенка погубит мою. Внебрачный ребенок в нашей системе — такой же абсурд, как Рудольф Абель, спокойно прогуливающийся по Белому дому.

И Эсма спасла его жизнь, погубив другие, ибо вместе с тем неродившимся младенцем ушли в небытие и остальные ее будущие дети. А потом она мстила за это, сотрудничая с американцами. Нет, не тому конкретному серому костюму, о котором с появлением в ее жизни Нодара она практически не вспоминала, а всем серым костюмам, вместе взятым, всему строю, всей системе, она мстила тому государству, которое лишило ее возможности стать матерью.

Наверное, она могла бы пойти по другому пути: подарить тепло какому-нибудь уже рожденному, но одинокому ребенку, но «каждый выбирает по себе». Чужие дети для Эсмы всегда оставались чужими. Пожалуй, лишь для Сашуры вслед за Нодаром она начала делать какое-то исключение. А лучше бы не делала. Не пришлось бы страдать из-за вынужденной разлуки.

А Человеку, стыдно признаться, переживания друзей даже доставляли какое-то садистское удовольствие. Ему будто становилось легче от того, что кто-то рядом тоже мучился и страдал. Конечно, не так, как он. Конечно, во сто крат меньше. Они ведь были вместе, Нодар и Эсма, вместе до конца, а он почти мгновенно остался один. Да, Маша знала, что говорила, когда они обсуждали последствия его разоблачения.

— Как бы то ни было, ты будешь гораздо несчастнее меня. Возможно, не станешь беднее. Возможно, заживешь фривольнее, чем теперь. Но это богатство, — тут она показывала на фотографию троих детей, — навсегда останется со мной.

Маша родила Вовку практически тайком, то есть несанкционированно, и на все обвинения в безрассудстве потом отвечала:

— Тебя посадят, а у нас мужчина в доме останется.

Его не посадили. Он сам тогда посадил себя в самолет и отправился в свой последний рейс за штурвалом. Восьмичасовой перелет до Нью-Йорка они с Нодаром впервые преодолели, не проронив ни слова. Они молчали. Молчала и пассажирка в салоне, занимающая место 11 А, и каждый раз, выходя из кабины, они оба пытались поймать ее взгляд, догадаться, о чем она думает, заручиться поддержкой. Поддержкой заручились они у американских властей, у которых втроем на глазах у остальных изумленных членов экипажа попросили политического убежища. Убежище было получено, безопасность обеспечена, хотя избавиться от постоянного чувства тревоги было невозможно.

Потом с оказией ему передали весточку из России.

«Мужчины так не поступают», — было написано кривым Вовкиным почерком на листочке в клеточку, вырванном из тетради. И Человек на какое-то время успокоился: права была Маша — в доме остался мужчина.

Когда ему объявили о том, что придется расстаться с семьей, он не слишком удивился. Он понимал, что бездетной паре или одинокому мужчине затеряться в Штатах намного проще, чем семейству с тремя детьми. Возможно, если бы он настаивал, для него нашли бы другую схему исчезновения из поля зрения российских властей, но он настаивать побоялся. Маша сказала:

— Я не хочу, чтобы пострадали дети.

Человек подозревал, что она волновалась не только о будущем детей. В конце концов, в их возрасте отъезд в Америку, скорее всего, мог бы оказаться удачей. Ира быстро освоила бы язык и легко переквалифицировалась бы из специалиста по русской лингвистике в переводчика или в экскурсовода, или в преподавателя. Вовка пошел бы в школу и без проблем нашел бы единомышленников для создания группы. Конечно, тексты пришлось бы писать на английском, но ему наверняка удалось бы и это. Вот только Саша… Конечно, российская школа живописи очень сильна, да и девочка ни о чем не хотела слышать, кроме Строгановки. А еще она непременно хотела стать знаменитым мастером, делать кукол, и он сам не раз говорил ей, что начинать путь, как правило, проще в своей стране. Дома стены помогают. Да, Саше пришлось бы сложнее других. Именно о ней он думал, когда принял позицию жены. Хотя понимал: Маша и о своем будущем волновалась. Ведущий акушер-гинеколог одного из престижных родильных домов Москвы — кем бы она стала в Штатах? В лучшем случае регистратором какого-нибудь врача, который вполне мог бы уступать ей и в знаниях, и в опыте. Кроме того, это у Человека после смерти матери в далеком грузинском селе не осталось, кроме жены и детей, никого из близких, разлука с которыми стала бы непреодолимым препятствием к отъезду. А у Маши была Валя. Валя не просто сестра, Валя — близнец, а для таких людей очень важно находиться рядом, чувствовать друг друга, быть уверенными в скорой встрече. Разве могла Маша отказаться от своего слепка, от своей истинной половины, практически от самой себя, если после смерти родителей они с Валей постоянно говорили о том, что никого ближе и роднее друг друга у них на земле не осталось.

Много причин было у Маши для того, чтобы не настаивать на изменении предначертанной им судьбы и принять происходящее стойко, без слез и упреков. Она объяснила свою позицию интересами детей. Она не хотела их травмировать, боялась, что американские власти окажутся не способными защитить их от «советского» правосудия.

Человек не мог в полной мере выполнить пожелание жены, но, выбирая между физической безопасностью ребят и здоровой психикой, он поступил так, как поступило бы большинство на его месте: предпочел первое второму, особо не задумываясь о том, что подчас физические страдания люди переносят гораздо легче и быстрее, чем нравственные. Конечно, улетая, он понимал, что с семьей расстается надолго, если не навсегда. И все же девяносто первый год давал надежду. Если не на полное воссоединение, то хотя бы на редкие встречи или на непрерывное общение. Они так и договорились с Машей: пока нет надежды на свидание, передавать друг другу письма, рассказывать о каждом прожитом дне, о серьезных волнениях души и сущей ерунде, иногда приходящей в голову.