Правда, австрийский император не надеялся отделаться только уступками в Галиции. Поэтому, прежде чем высказаться за войну или покорно подписать мир, он желал знать последнее слово победителя по всем пунктам. Чтобы получить верные сведения по этому предмету, он не рассчитывал на свою миссию в Альтенбурге. Ему казалось, что его уполномоченные не сумели придать прениям правильного и систематического направления; подобно Наполеону, и Франц плакался на своих представителей. “Ваши письма, писал он Меттерниху, производят впечатление перемежающейся лихорадки: один день вы мне пишете, что нет ничего; на следующий день сообщаете что что-то начинается, но что? – нельзя определить[193]. Дурно начатые прения обещали тянуться неопределенное время без всяких результатов. Но, думал император Франц, может быть, удастся проникнуть в скрытую и глубоко затаенную мысль Наполеона, если обратиться к нему непосредственно, помимо его уполномоченного. Император Франц сам написал Наполеону и поручил генерал-адъютанту графу Бубна отвезти письмо в Шенбруннен. Он ограничился в нем протестом против всякого чрезмерного требования. При личном разговоре Бубна должен был пойти далее и, если возможно, добиться, чтобы Наполеон точно и поименно указал территории, которые ему желательно удержать за собой, и притом уменьшил общее количество своих притязаний.
Прибыв 9 сентября в Вену, Бубна был поражен тем настроением, которое он подметил среди приближенных императора и среди всех чинов французского генерального штаба. Победители были грустны. У этих людей, которых война возвела на пьедестал, утомление борьбой дошло до крайности. Между ними не было ни одного, кто бы без горечи и отвращения смотрел на возобновление резни. Водворившись во вражеской столице, вблизи высот Энцерсдорфа и Ваграма, где “едва прикрытые землею трупы обрисовывали места”[194] бывших атак, они отнюдь не ощущали радости и гордости, свойственных победителям. В Вене, в этом городе, имевшем совершенно военный вид, переполненном войсками, “блестевшем касками и кирасами”[195], все – и австрийцы, и французы – мечтали о мире. Чтобы добраться до императора, графу Бубна пришлось пройти сквозь строй маршалов, генералов, сановников, и все они желали доброго успеха его примирительной миссии.
Настроение Наполеона не отличалось существенно от общего. Конечно, он скорее согласился бы рискнуть всем; он скорее прошел бы со своей армией из конца в конец всю Австрию, но не отказался бы доказать и увековечить свои победы блестящими выгодами, но, при всем том, он искренне желал быть избавленным от этой крайности. Он ясно замечал вокруг себя глухой ропот и подавленные проклятия; он чувствовал, как росло недовольство его приближенных и подымалась против него ненависть народов. Мало-помалу им овладело желание появиться торжествующим победителем в своей столице, где на мгновение поколебалась вера в его звезду, и снова завладеть общественными симпатиями. Сверх того, он торопился покончить с Австрией, чтобы иметь возможность заняться другими делами и довершить их, так как, стремясь сразу достигнуть всех своих целей, он навлек на себя со всех сторон хлопоты и затруднения. В то самое время, когда он, имея в тылу у себя объятую мятежом Испанию, боролся на Дунае, он низложил и заточил Папу и присоединил Рим к своей империи. Он нисколько не скрывал своего желания ускорить мирную развязку. В присутствии Чернышева, вернувшегося к нему из Дотиса, он высказывает отвращение к новой войне, и, декламируя, говорит: “Кровь, постоянно кровь! Уж слишком много пролито ее… И кроме того – прибавил он, переходя к обыкновенному тону и еще более выдавая свои мысли, – мне хотелось бы вернуться в Париж”[196].
Нужно сказать и то, что ему страшно надоело вести переговоры при условиях, когда руки его были связаны, когда требовалось стоять во всеоружии против Австрии и косвенно вести переговоры с Россией, когда на каждом шагу, прежде чем наступать на противника, нужно было поглядывать на Петербург, считаться с мнением Александра, выпытывать его и стараться разгадать эту живую загадку. Он находил, что эта Россия, которая все задерживала, которая, стушевываясь во время войны, тормозила заключение мира, заставляла слишком дорого оплачивать свои бесполезные услуги. Но как, думал он, заменить эту неудобную союзницу? Правда, Австрия предлагала занять место России за мир без территориальных уступок, за полное и великодушное забвение прошлого. Устами Меттерниха и всех офицеров, которые имели случай приблизиться к императору, она говорила о союзе и просила, чтобы подвергли испытанию значение и надежность ее содействия. Отчего бы, думал император, после всего происшедшего не сделать подобного опыта? В последней кампании Австрия проявила энергию и жизнеспособность; ее армия держалась храбро и благородно; наши противники при Эслинге вовсе не были ниже противников при Эйлау. Конечно, Австрия могла бы сделаться для нашей политики драгоценным помощником, настоящей точкой опоры, если бы у нее было иное правительство. Но чего можно ждать от такого государя, как император Франц, у которого нет воли, а только предрассудки? Что может дать государь, окруженный злыми и развращенными людьми, не способный устоять пред интригами, игрушками в руках партий? “Ведь он всегда придерживается мнения того, кто последний говорит с ним; на него всегда будут иметь влияние разные Бальдачи и Стадионы”[197]. Впрочем, говорят, что император Франц устал царствовать, что им овладели утомление и отвращение к делам. Ну что же! Пусть он пожертвует собою для блага своих народов, пусть предложит себя искупительной жертвой, пусть сойдет с престола и предоставит его человеку твердому, миролюбивому и рассудительному, например, великому герцогу Вюрцбургскому. Наполеон честно протянет руку новому государю, возвратит ему все провинции монархии, простит Австрию, сознавшую свои заблуждения, и заключит с ней союз, “чтобы покончить с делами на континенте”[198]. Заодно Наполеон избегнет ссоры с Россией, которую не будет беспокоить перспектива расширения Польши. Такие мысли уже не раз приходили ему на ум; теперь они более настойчиво преследуют его. В присутствии Бубна, которого он приказал ввести к себе и который его слушает, он вслух высказывает свою мечту; он любуется ею и отдается ей.
“Если бы, – говорит он, – у вас был император, на искренность и добросовестность которого я мог бы положиться, например, великий герцог Вюрцбургский или эрцгерцог Карл, я вернул бы ему целиком австрийскую монархию и ничего не отрезал бы от нее”[199]. Бубна ответил, что если бы император Франц был уверен в таком намерении императора французов, он, вероятно, уступил бы престол своему брату. Однако, как истинный верноподданный, он счел необходимым заступиться за своего государя и отстаивал его прямодушие и миролюбивые намерения. “Меня нельзя обмануть дважды”,– возразил Наполеон, – и он напомнил прошлое. Он рассказал, как на другой день после Аустерлица император Франц пришел к нему на бивак, признавал себя виновным, унижался, уверял в своем раскаянии, давал слово человека и государя, что не будет больше воевать. И вот, менее чем через четыре года после этой клятвы, он бросился со всеми своими силами на Францию в то время, когда она была занята войной в Испании. При этих горьких воспоминаниях Наполеон горячился, сердился, доходил до удивительных метафор и необычайных сравнений. “Я хочу иметь дело с человеком, который обладал бы чувством благодарности настолько, чтобы оставить меня в покое на всю мою жизнь. Говорят, что львы и слоны часто давали поразительные примеры влияния этого чувства на их сердца. Только вашему государю недоступно это чувство… [200]Пусть император уступит престол великому герцогу Вюрцбургскому, и тогда я возвращу Австрии все – и взамен не потребую ничего”[201].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});