При отыскивании в слове первоначальной мысли нужно смотреть, нет ли в нем выпуска или вставки, или изменения букв, сокрывающих его происхождение. Например, слово когда чрез выпуск букв сокращено из коего года, слово тогда из того года. Здесь ясным образом приметно сокращение, но не так в других словах. Например, что значит булава! Орудие с железным на рукоятке яблоком или головкою, обитое кругом гвоздями или шишками, для сильнейшего ударения. Вникая в значение, стану я рассуждать: слог бу во многих выражениях показывает удар: по дереву бух топором, камнем бухнул в стену, т. е. ударил. Слог лава ничего не показывает, но невозможно, чтоб он был простое, ничего не значащее окончание. Отсюда заключаю, что слово сие, по отнятии, для легчайшего выговора, начальной буквы г, сократилась из буглава (то есть голова, которой бухают, ударяют) в булава.
Названия рычаг, коромысло изменились из ручаг, короносло. Перемены делались иногда разумом, составлявшим язык, иногда навыком, портившим его. Разум обогащал, извлекая из корней великое число ветвей, разделяя ими обширность одной и той же мысли на многие текущие из нее рукава и истоки, и соглашая, когда можно, журчания их с легкостью для произношения и приятностью для слуха. Навык, напротив, утверждался в одном частом их повторении, не заботясь о смысле и благозвучии. Навык есть невежество, противоборствующее рассудку, но участвование его в составе языка так велико, что истреблять его везде и повсюду было бы то же, как соскабливать веснушки и рябины с испорченного ими лица.
Самый невежественный и вредный для языка навык состоит в употреблении чужих слов вместо своих собственных. Это приводит язык в оскудение, препятствуя извлекать ветви из его корней и отнимая у тех, которые прежде извлечены, способность расширять свое значение и силу. Привыкнув к чужеязычным словам архитектура, астрономия, религия, сенат, солдат, журнал, интерес, орфография, трон, скипетр, каскад, мы не находим уже в своих зодчество, звездословие, вера, дума, ратник, дневник, корысть, правописание, престол, жезл, водопад, той силы значения, какую приписываем чужеземным названиям.
При частом употреблении их наши слова, как не поливаемые цветы, вянут, сохнут, не распускаются. Мы не смеем вместо курьер, капрал говорить гонец, урядник. Слово наше воевода, столь знаменательное и богатое смыслом, не значит ничего пред словом фельдмаршал, составленным из немецкого feld (поле) и французского таrcher (ходить). Даже и в тех словах, которые имеют точный состав с иностранными, как например, философия и любомудрие, свое почитаем мы меньше значащим.
Мало того: слова их от одного с нашими корня произведенные, и скорее наши, нежели их, предпочитаем своим, как-то: битва и баталия, бойница и батарея, в которых корень бит и бот, произведший глаголы у нас бить, у них battre, есть один и тот же. Еще и этого мало: мы не смеем вместо латинского globus или французского globe, употреблять наше слово клуб, и нет в этом никакой надобности, потому что имеем другое равнозначащее ему слово шар. Однако ж говорим за ними, не по-своему клуб, но по их глоб или глобус, невзирая на то, что наше клуб имеет коренное значение: оно сокращено из колуб и происходит от слова коло, означающего круглостъ. Тогда как они своему globe в языках своих не отыщут начала иначе, как прибегнув к славенскому языку. Подббных примеров можно показать великое число. Вот чему учит учитель наш, навык! Должно признаться, что по великому его участию в языке трудно ему не последовать; но надлежит, по крайней мере, беречься, чтоб, не слепо ему вдаваясь, попускать все больше возрастать и делать из языка нашего кучу языков.
Часто язык наш необдуманно разделяют на славенский и русский. Мы сие название даем языку по имени народа, назвавшегося славянами. Но неужели народ сей до принятия имени был немой, безъязычный? Неужели с того только времени стал иметь язык или переменил его на другой? Нет! Он продолжал говорить тем же языком; но по разделении сего народа на русских, поляков, чехов язык стал называться по их именам: русский, польский, чехский. При всех именах он был и есть один и тот же общий всем. Вот первое о языке понятие. Второе: язык хотя один и тот же, но у разных народов больше или меньше изменяется и получает имя наречий. Польское наречие отошло всех далее от нашего, так что мы уже и разуметь его не можем; но русское не есть наречие славенского языка, а тот же самый язык.
Если под славенским языком станем мы разуметь различие Священного Писания с светскими книгами, то каким же языком назовем язык Игоревой песни, летописцев, старинных царских грамот, народных сказок, песен? В них язык, или языки, гораздо различнее, нежели между священными и светскими книгами. Не сочтем ли мы того русского совершенным невеждою, кто скажет, что он романы и комедии понимает, а того, что поют и читают в церкви, не понимает?
Если под именем славенского языка разуметь важный, высокий слог, а под именем русского простой и средний, так это иное дело. Кто не знает, что великолепная риза и сермяжный зипун есть столько же славенское, сколь и русское; но одно из них составлено из высоких, а другое из простых слов.
Ни один язык так не отличается возвышенностью слога и слов, как наш. Латинец, например, или другой кто, скажет отец наш (рatег nosteг), но не может сказать отче наш. Француз говорит счастлив человек (heureuer l'homme), но не скажет блажен муж. Он не имеет, или имеет несравненно меньше нашего, сложных слов: говорит подобен Богу (semblable a Dieu), но не скажет богоподобный, говорит хороший голос, добрая весть (une voix agreeable, une bonne nouvelle), но не скажет ни благогласие, ни благовестив. У него нет двояких, одно и то же значащих слов, из коих одно возвышенное, а
другое простое: он равно око и глаз называет l'oeil; чрево и брюхо, le ventre, чело и лоб, le front.
У него нет ни увеличительных, ни уменьшительных, ни почтительных, ни ласкательных имен: он говорит рука (la main), но не может сказать ни ручиншца, ни ручка, ни ручонка, говорит большая мать (la grand mere), но не может сказать ни бабка, ни бабушка.
В глаголах с предлогами язык их несравненно скуднее нашего. Мы скажем добавлять, забавлять, убавлять, пробавляться или подарить, задарить, надарить, отдарить. Он все сии глаголы должен объяснять прибавочными словами и другими от разных корней глаголами.
Он не имеет и десятой доли тех слов, какими означаем мы голоса животных: блеет, мычит, кукует, грает, каркает, квакает, клекочет, курлычет, чиркует, стрекочет, токует…
Часто в ветвенном значении слова своего не найдет он коренной, породившей его мысли и должен отыскивать ее в другом языке.
Цепи или деревья слов, одно от другого происходящих, подобны у него мелкому лесу, из многих низких и маловетвенных дерев состоящему, тогда как наше древо, очевидным образом на одном и том же корне стоящее, изобильно тысячами раскинувшихся от него ветвей.
Таковая в языках разность должна непременно производить разность и в свойствах их. Сильный навык и чтение французских книг отвлекли и много отвлекают нас от свойств языка нашего и чувствования красот и силы его. Отсюда, вместо услаждения и приятности, родилось в нас какое-то отвращение от высоких слов и мыслей: мы стали называть их славенскими, переиначивать и избегать, разделять один и тот же язык свой на два, из коих один, важнейший и богатейший, почитать как бы чуждым, а другой, под именем русского, располагать и приближать к французскому, подражая с раболепным благоговением свойствам его. Для чего вносить в язык чуждые, часто по началу наши же собственные, но уже переиначенные на чужой лад ветви? При утрате красот своих, наполняясь чужеязычностью, он становится сам на себя не похожим.