Однако ни в одной из опубликованных своих статей (а их за последнее время появилось в печати немало) Б. Сарнов даже не пытается говорить о современной поэзии с точки зрения общественной, трудовой или политической жизни страны. Его не занимает и не волнует ни село, ни город, ни флот, ни армия, ни целина, ни наука, ни пенсионеры, ни пионеры. Сам он ни разу не выбрался хотя бы в «творческую командировку», чтобы познакомиться с жизнью.
И вот он очень категорично и безапелляционно судит и об авторах книг, и об их созданных в трудах и поисках произведениях… С легкостью рассуждает он о стиле и об интонации, о ритмах и рифмах, густо рассыпает в тексте афоризмы, почерпнутые из сборника «Крылатые слова»…
И при этом его совершенно не заботит, что главный вопрос в оценке любого литературного произведения – соответствие правде жизни. Видимо, судить об этом ему не под силу. Таким образом, Б. Сарнов предстает перед читателями в качестве этакого «дегустатора поэтических вин». Но вкус у «дегустатора» очень сомнительный…
Критик позволяет себе некоторые «запрещенные приемы». Не для пользы поэзии сталкивает он лбами молодых поэтов с избранными им корифеями. Кроме того, полемизируя с читателями и отстаивая свою точку зрения на страницах «Московского комсомольца» или «Литературной газеты», Бенедикт Сарнов то появится перед нами в лице Сарнова, то (в соавторстве с другим критиком) в лице Ст. Бенедиктова. Этично ли спорить и защищать себя под разными фамилиями? Жаль, что нет Белинского на этого новоявленного Бенедиктова!
Наша поэзия (в том числе и молодая) находится сейчас на большом взлете. Кроме удостоившихся брюзгливого внимания Б. Сарнова двух молодых авторов, горячий отклик у читателей нашли многие талантливые и серьезные поэты, вошедшие в литературу за последнее время. И об их творчестве тоже идут шумные споры и дискуссии. На заводах, в совхозах, в институтах, в воинских частях теперь постоянно проводятся «недели», «дни», «часы» поэзии. Если бы критик знал, как часто приглашают поэтов в клубы, в школы, в цеха, в учреждения, на полевые станы для выступлений, для участия в диспутах на общественные и моральные темы, для споров о будущем, о науке, о характере нашего современника, о труде, о дружбе, о любви!..
И творчество всех этих поэтов не по недоразумению получает признание у многих читателей. Никакого «гипноза» здесь нет. Дело в том, что все они много ездят по стране, часто встречаются с трудовыми людьми, чутко улавливают их настроения, думы и умело выражают это в своих стихах. Конечно, у молодых поэтов немало серьезных недостатков, промахов, неосуществленных поисков. И об этом надо с ними вести толковый, некрикливый товарищеский разговор.
«Литература и жизнь», № 7, 1961
В. ГригорьевФедорино горе
Единичные отступления от правил пунктуации также могут создавать дополнительный поэтический эффект. Интересны при этом те мотивы, по которым поэты прибегают к подобному приему. «Стихи имеют самостоятельную жизнь, характер, – пишет, например, А. Вознесенский во введении «От автора» к отдельному изданию «40 лирических отступлений из поэмы «Треугольная груша». – Иногда они помимо воли автора отказываются от грамматики. Иногда этого требует фантастический сюжет. Например, начинает говорить отрубленная голова. Тут уж не до знаков препинания! В других случаях мелодия требует раскованности, высоты, она бесконечна, как заключительная нота певца. Тогда ей опять мешают ограды из точек и запятых».
В «Лобной балладе», где в начале строк – традиционные прописные буквы, монолог отрубленной головы резко выделен поэтом орфографически и пунктуационно (действие баллады относится к петровской эпохе):
Мальчик мой, государь великийне судить мне твоей виныно зачем твои руки липкие солоны?Баба я вот и вся провинностьгосударства в моих устахя дрожу брусничной кровиночкойна державных твоих усах…
… Дело в том, что знаки препинания, «ограды из точек и запятых», – несамостоятельны, они отражают (лучше или хуже) действительные связи между звучащими словами и группами слов, передают – насколько это вообще возможно на письме – интонацию, паузы, помогают восприятию текста. «Мешать» поэту могут, конечно, не сами по себе знаки препинания, а их недостаточность, несовершенство, невозможность передать в напечатанном тексте все богатство интонаций и «мелодий», задушевность и высоту чувства, ощущение свободы и раскованности.
Подобно утюгам из сказки Чуковского «Федорино горе», знаки препинания могли бы сказать: «Мы поэту не враги». Отказавшись от точек и запятых, А. Вознесенский ни в малейшей степени «не расковал» текст своих самых задушевных стихотворений. Скорее – наоборот: нарочито повторяясь, «прием отказа» делает разные стихотворения чем-то похожими одно на другое, ослабляет впечатление от них.
Николай АсеевКак быть с Вознесенским?
Андрей Вознесенский достаточно заявил о себе и завоевал внимание – восторженное со стороны молодежи и сдержанно настороженное со стороны критически настроенных старших, не решающихся признать талант поэта безоговорочно. Молодежь сразу оценила его со слуха, отличила его голос, непохожий на обычные голоса начинающих авторов, и стала жадно слушать его, воспринимая именно эту непохожесть, нешаблонность его стихов. А ведь молодежь, я думаю, редко ошибается в оценках нового, как бы долго ни проверяли его на вкус привыкшие к иным понятиям о стихе люди. Чем же объяснить пристрастие молодежи? Только ли модой на новое имя, на новое лицо в поэзии? А может быть, новизной его выразительности? Нескованностью строк, свободой выбора темы, отличием звучания?
В. Назаренко в своей неприязни к молодому поэту даже дошел до неудобопринятых намеков на «второй смысл» стихов Вознесенского, якобы замаскированный сложными образами (статья «Наступление или отступление?», журнал «Звезда», № 7). Но критик должен бы знать, что поэты мыслят образами, простыми или сложными, не ради маскировки, а потому, что они поэты. Назаренко утверждает, например, что строки Вознесенского «Когда нас бьют ногами, пинают небосвод. У нас под сапогами вселенная орет!» относятся «не столько к угнетению негров, сколько к судьбе поэтов, как она представляется автору». Давно я уже не читал подобного рода придирок, похожих на забытое ныне советской критикой «чтение в сердцах».
Не только этим. Но способностью направить слово к сердцу слушателя, угадать ритм биения этого сердца, свойственный сердцу самого автора. Научиться рифмовать, и даже неплохо, не так трудно: а вот сообщить читателю и слушателю нечто сверх обычного слышимого и читаемого – это уже следующая ступень поэзии. Редко достижимая. Андрей Вознесенский перешагнул рубеж «уменья» писать стихи и одолел высоту «творенья» стихов. Это уже взлет в стратосферу искусства. Там все подчинено иным законам, чем законы стихосложения, бывшие в ходу раньше. Это именно – творение стиха.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});