Читать интересную книгу Сизифов труд - Стефан Жеромский

Раздумывая, как бы похитрее и побыстрее очутиться на чердачке и предупредить друзей, Марцин потихоньку приблизился и остановился у бревна, ловя малейший шелест. Идя за Маевским, он мог попасться ему в руки и тем погубить себя и товарищей. Он не знал, что предпринять, в каком месте переправляться на ту сторону… Вдруг он услышал шорох там, где никак не ожидал. Напрягши зрение, он с удивлением различил фигуру Маевского на фоне забора. Черное пятно скользило вдоль частокола и отодвинулось уже шагов на пятнадцать в сторону от кладки. Берег речки был издавна выложен камнями. На этом каменном фундаменте и стоял забор. Между ним и водой был выступ в каких-нибудь пол-аршина, где спокойно можно было прохаживаться вдоль всего забора; дальше, с обоих его концов, шли высокие стены ограды, через которые нельзя было перелезть без лестницы. Борович захихикал в душе.

Теперь Марцин понял, что «Маевиусу» донесли или он сам выследил, как гимназисты лазят в еврейский сад через дыру в заборе, но не знал, какую доску нужно отодвинуть в сторону, чтобы проделать лаз. Этого было достаточно. Видя, что тень на фоне слабо сереющих досок передвигается все дальше, он обеими руками ухватился за бревно, представлявшее собой кладку, и, натужившись, стал осторожно тянуть его к себе. Противоположный конец бревна удалось выдернуть из земли. Марцин бесшумно спустил его в болотистую жижу канала и медленно вытащил на свой берег. Отодвинув бревно на середину улички, он стал тихо подкрадываться к цели под прикрытием штабелей строительного леса. Поровиявшись с Маевским, он присел, захватив руками огромный ком густой, вонючей грязи, величиной с ковригу, и изо всех сил запустил ею в педагога, пробиравшегося по выступу с той стороны канала. Маевский глухо застонал и замер на месте. Между тем Борович лепил уже вторую лепешку, пожиже, и тотчас сделал из нее надлежащее употребление. Преподаватель, видимо растерялся, так как стоял неподвижно и лишь глухие стоны свидетельствовали о меткости посылаемых Марцином снарядов. Борович не унимался. Он присел на землю, хватал целые глыбы И яростно бил. При этом он шептал про себя сквозь судорожно стиснутые зубы:

– Получай, собака, получай, подлец! Вот тебе – за театр, вот тебе – за инспекторские собрания, вот тебе – за литературу! Ты хотел сделать меня себе подобным… Получай, ренегат, получай, шпион, получай, шпион!

В какое-то мгновение Маевский присел на корточки, думая, видимо, скрыться от нападающего. Борович заметил этот маневр и с удвоенной энергией стал бомбардировать цилиндр.

– Думаешь, я тебя не вижу! – крикнул вдруг Маевский стонущим голосом по-польски. – Ты за это поплатишься!

Ученик бил не переставая. Тогда воспитатель поднялся и во весь дух пустился в сторону кладки, нащупывая ее в потемках тростью. Благодарный воспитанник двигался вровень с ним, хихикая и неустанно бомбардируя его грязью. Добравшись до того места, где была кладка, Маевский чиркнул спичкой о коробок и увидел ужасное зрелище: бревна не было. Итак, он очутился в западне. За спиной у него был высокий забор, перед ним – глубокий сточный канал. Круг света не захватывал берег, на котором стоял Борович, но зато во всем блеске обнаружилось черное от грязи лицо Маевского. Марцинек воспользовался этим обстоятельством и хлюпнул прямо в это лицо огромную груду грязи. С минуту учитель плевал и отхаркивался, затем заорал:

– Куда ты девал доску?

В ответ полетели новые комья грязи.

– Я не хочу знать, кто ты такой, – кричал Маевский, – убирайся ко всем чертям! Только брось доску на прежнее место, я дам тебе десять рублей!

Новый град метательных снарядов обрушился на его голову. Наконец Марцин устал и насытил свою месть. Заметив, что учитель снова бредет по карнизу в сторону от кладки, он пробежал между штабелями до конца забора и присел отдохнуть и посмотреть, что будет дальше.

Оттуда он видел, как злополучный узник зажигал одну спичку за другой, склонялся к каналу в безнадежных поисках брода, как пробовал оторвать доску от забора, как, пытаясь устроить подобие переправы, бросал в болото камни, наконец, услышав неаппетитный плеск, догадался, что педагог переходит клериковскую реку вброд. Тогда он приблизился и, следуя за ним по пятам, провожал глазами направляющийся к мощеной улице темный силуэт. В свете фонаря Маевский являл глазам ужасающее зрелище. Это был сущий монстр, ступавший на широко расставленных облепленных грязью ногах и покрытый расшлепанным, как старая калоша, цилиндром. Марцин еще раз рассмеялся и двинулся обратно. Он живо бросил бревно на прежнее место, пролез в сад и, доложив о себе юным Гонталам, знакомым боковым ходом взбежал наверх.

Все были в сборе и, так и не дождавшись Боровича, уже осушили объемистую бутылку крепкого вина. Глаза и лица были веселы, языки развязались и работали вовсю. Зыгер, закинув руки за голову, лежал на кровати Гонталы и шепотом излагал что-то четырем вольнолентяям, которые, прикорнув возле, слушали, глядя ему в глаза. У столика разглагольствовал Валецкий, возбужденный вином и собственными словами. На второй кровати сидели рядком еще четыре вольнолентяя, представляющие собой правое крыло этой правой группировки, и сосредоточенно смотрели на стену, время от времени пуская из ноздрей густейшие струи дыма. У печурки, опустив на руки склоненную голову, сидел на стуле Радек. Его льняной вихор свисал вниз, закрывая лоб и кулаки. Как только появился Борович, его забросали вопросами, почему он так поздно. Марцин набрал в легкие воздуху, верней дыма, перевел дух и проговорил:

– Собирайте, о andres klerykowiajoj,[56] манатки и улепетывайте со всех ног!

– Как? Почему? – кричали кругом.

– Собирайте манатки, потому что здесь вот-вот может быть обыск! Долго разговаривать не о чем. Завтра расскажу.

Сказав это, он согнал Зыгера с постели и бросился на нее сам. Все замолкли и уставились на Марцина, подозревая шутку. Вдруг Анджей Радек поднялся со своего места и стал посреди комнаты. Голова его достигала потолка. Волосы прядями падали на лоб. Глаза были слегка затуманены, словно устремлены на что-то очень далекое. Холодная усмешка, маскирующая глубокое чувство, слегка искривила его верхнюю губу.

– Слушайте-ка, я вам скажу!.. – заговорил он своим жестким голосом.

– Слушай-ка, парень, пойдем! – прервал его Зыгер.

Радек покачал головой, вернулся на свое место, уселся и ни с того ни с сего стал петь грубым, но сильным, как бряцание стали, голосом, никому не знакомую песню:

Тяжкий млат,Куй булат!..[57]

Зыгер бросился к нему, тряхнул его за плечо и повелительным голосом прикрикнул:

– Радек, замолчи!

Анджей взглянул на него, кивнул головой и пробормотал:

– Молчать? Ну ладно, помолчим…

Все торопливо покинули чердачок, спустились с лестницы и прошли садом. Следуя совету Боровича, сквозь «дыру Эфиальтеса» пролезали поодиночке и через некоторые промежутки времени. Вскоре все рассеялись – и в окрестностях канала воцарились обычная глухая тишина и запустение. Около двенадцати часов с мощеной улички послышался топот шагов нескольких человек. Это господин Маевский, переодевшийся и просохший, в сопровождении двух городских стражников явился на место, где столько перестрадал. У городовых был с собой потайной фонарь. Внезапно приоткрыв его, они исследовали местность. Вопреки уверениям педагога бревно было переброшено через канал, дыры же в заборе блюстители публичной безопасности и сейчас не могли разыскать. Господин Маевский требовал, чтобы все сидели на месте и под покровом ночи ожидали надругавшихся над ним громил, но стражники не слишком ретиво подхватили эту мысль. На ожидание они в принципе согласились, но не на берегу смрадного канала, а в кабачке, который, по их мнению, был расположен на весьма незначительном расстоянии. Самому же господину Маевскому представители исполнительной власти никаких препятствий в его намерении не чинили. Они предлагали даже одолжить ему свой фонарь. Но ввиду того что ночь была темная и ветреная, а свет в оконце Гонталы потушен, господин Маевский и сам решил отложить свою месть ad calendas graecas[58] и двинулся домой.

XVII

После пасхальных каникул восьмиклассники сосредоточенно принялись за подготовку к экзаменам на аттестат зрелости. Повторяли все гимназические предметы от «а» до «зет», упорно и ожесточенно упражнялись во всех науках. Создавались отдельные группки, подбиравшиеся по способностям, пары и тройки, зубрящие отдельные предметы, класс же в целом, хотя и разбитый на группки, удивительно консолидировался, сплотился в единую, одинаково^чувствующую массу. Мало кто сознавал, что прошел апрель и большая часть мая. Для «зубрил» это были лишь дни, заключавшие в себе столько-то и столько-то часов труда и столько-то и столько-то сна. Некоторые из менее способных мало спали, меньше, чем обычно, ели, пришибленные депрессией, другие жили в непрестанных сомнениях и отчаянии.