Читать интересную книгу Записки Серого Волка - Ахто Леви

Начали мы в тот день работу. Отремонтировали первый пролом, затем еще два пролома и остановились на перекур. День очень жаркий, не меньше 35°. Разделись, предоставив свои тела бесчисленным комарам, слепням, мошкаре. Жарко. От невыносимой жары в горле сухо, трудно дышать. Но спрятаться от солнца некуда. Хотим пить. Дьявольски хотим пить. Рядом у дороги, метрах в двух от нее – ручеек. Мы хотим пить все как один. Пошли к ручью. Тут грозный окрик Рыжего заставил вернуться на дорогу. «Не будет воды!» – заявил он и щелкнул затвором автомата. Бригада его просила, ругала, умоляла, а он: «Не будет воды!»

Садимся, отказываемся двигаться дальше. Сидим у ручья и глотаем слюну, у кого она еще есть. Таким образом просидели час, Рыжему надоел окружающий колорит. «Вставай, пошли дальше!» – скомандовал он. Мы ни с места. Он орет, бесится, наставив на нас автомат, подходит вплотную. Нервы у всех напряжены. Встаем, идем дальше. Отремонтировали еще пролом, еще много проломов. Брюки от пота, текущего по нашим спинам, прилипают к ногам; тела наши в укусах; язык у всех засохший, говорить не хочется. Работаем. Оказывается, чтобы попасть в ад, не нужно умирать. Вот оно – настоящее пекло. Лето! Это сезон, которого так ждут повсюду люди, когда природа украшается зеленью, цветами, песнями птиц, когда весело журчат ручьи и земля благоухает. Лето?! Для нас этого нет. Для нас – жара, дорога, проломы, жажда, а для меня лично еще и кувалда…

Но и вчера было лето. Еще вчера я любовался своей работой и мною любовались другие, еще вчера я не ощущал веса своего «понедельника». Сегодня тебе не до песен, не до шуток, сегодня кажешься себе неудачником, обиженным судьбою, для которого нет надежды снова стать человеком, и растет в тебе злое чувство, ему этот Рыжий открыл своим поведением зеленую улицу.

День казался бесконечным. Но вот наконец вечер. Кончили работу, собрали инструменты, ждем машину. Хотим пить. Хотим курить. Курева у нас нет.

Сидим, ждем машину. Но вот кто-то из нас кого-то оскорбил, задел, и теперь эти двое ругаются, припоминают все пакости, которые один про другого знает. Наконец вскакивают, друг на друга налетают, сейчас будет драка. Я тоже вскакиваю, чтобы разнять их, – нельзя допустить драки. Это мне нелегко удается. Наконец противники разняты, лишь поливают друг друга словесной грязью. Нервы напряжены до предела. Ведь могло произойти что угодно. Наконец – о радость! – машина. Поспешно погрузили инструмент, сели. Едем. И вот – зона. Вернулись… Идем на ужин. После ужина спешу к колодцу, в нем ледяная вода. Раздеваюсь догола, выливаю на себя пять-шесть ведер холодной воды. Хорошо! Ах, хорошо! Хорошо, что есть этот колодец, уже ради него можно жить. Здесь можно остудить нервы. А теперь можно и спать – день кончился.

Итак, сегодня, 18 июня, в 4 часа дня тридцать два года тому назад на острове Сааремаа родился я для того, чтобы прожить также сегодняшний страшный день. Да, это был действительно страшный день. Как многo значит – воля одного. Он один может делать погоду десятерым. Пожелай он – и мы бы не почувствовали тяжести неволи (как бывает всегда с Иваном Костромским). Но он не захотел, и мы ощутили физически давление одного дня. Может, так это и должно быть? Заключение – это наказание. Мы все десятеро совершили преступления, много преступлений. Многие из нас ненавидят общество, всякое общество. Многие притворяются исправляющимися. И за все это всех нас ненавидит он, этот не очень развитой рыжий парень. Он хочет, чтобы мы почувствовали, почем фунт лиха, и боялись попасть сюда снова; он хочет быть для нас страшным, и хотя он далеко не прав, но вообще-то, может, это справедливо: тюрьма потому и наказание, что она страшна, а страшным людям за страшные деяния и наказание должно быть таким же. Будет им в тюрьме вольно и беззаботно – будут ли они бояться ее тогда? Но что же тогда такие, как Иван? Они к нам относятся по-человечески, вселяют оптимизм и желание вернуться в жизнь, к честным людям, к честным делам. Поэтому Рыжего командир взвода правильно засадил на гауптвахту, он убивает всякую надежду на прощение, искупление, а если нет надежды – зачем тогда и стараться? Можно опять в карцер, в тюрьму, в побег – куда угодно, потому что трудись не трудись – все равно хорошим не станешь.

* * *

Ночь. Спят арестанты. В секции храп и немного, если быть скромным, несвежий воздух. Но это естественно для помещения, где живут семьдесят человек. Не спит лишь Серый Волк. Не спится ему: одолевают мысли, да и разные ночные происшествия, которыми полна жизнь колонии, не дают спать. Поначалу уснув, он проснулся от дикого, нечеловеческого воя. Вой действительно оказался не человеческим, а кошачьим, кошка спасалась бегством под нары от гнавшегося за ней с недобрым намерением кота. Затем он было уснул опять, но немного погодя послышался другой вой, уже определенно человеческий. Это кричал во сне сосед, захлебываясь отрывистыми похабными ругательствами. После этого Серый Волк уже уснуть не мог, опять появились боли, а вместе с ними и мысли. Мысли и чувства.

Скоро свобода. Осталось двенадцать дней. Скоро другая жизнь, в другом мире, где возможны счастье и любовь… Но мне страшно, я его боюсь, того мира, другого. Здесь нередки случаи, когда люди, которым предстоит освобождение, отказываются выходить на волю. Я их не мог понять, но вот сейчас смутно представляю их ощущения, их страхи; находясь долго в заключении – десять, пятнадцать лет, – они отвыкли от воли, потеряли способность быть самостоятельными, они не знают, как нужно говорить, как держаться; им кажется, что и ходят там, на воле, люди не так, как они, и спят, и едят – все делают иначе. Здесь все известно, здесь тебе приказывают – делай так, ходи так, стань этак, повернись, садись, вставай – все тебе приказывают. И это в течение многих, долгих лет. За это время ты, в сущности, живешь почти беззаботно: пища тебе, хоть какая-нибудь, обеспечена; спать ты будешь – в зоне ли, в карцере, где угодно, но в основном в тепле. Твои дни однообразны, ты отбываешь срок. Но ты считаешь годы, события, месяцы, дни, делаешь это машинально, с тайною надеждой на то, что последний день – конец страшной жизни, после которой ты уже другим человеком начнешь новую. Но вот настал последний день, ты сейчас оставишь позади четырнадцать лет неволи, целую жизнь, и перейдешь в другую, а она тебе неведома, тебе боязно, тобой овладевает страх. Странно, когда решаешься на побег, этого не испытываешь. Тогда совсем другой страх – потерять жизнь. Так или иначе, нo встречаются люди, которые в день освобождения отказываются выходить на волю. Таких, конечно, единицы, но страх, наверное, испытывает каждый, хотя никто в этом не сознается. Впрочем, если у тебя семья и ты побыл здесь сравнительно недолго, наверное, тогда ты знаешь все наперед, тебе известно, что попадешь в привычное окружение, тебе известно, кто и как тебя встретит, ты получал письма и знаешь, какова та свобода, куда ты идешь. Но если ты прожил здесь целую жизнь, если свободу ты помнишь и знаешь только как период скитаний в притворстве, в страхе, если тебя никто не ждет и ты действительно не знаешь, как там живут нормальные люди, – страшновато. Но и интересно, очень интересно.

Какая она теперь – свобода? Как надо есть вилкой? Смешно, но вилку ты уже так давно в глаза не видел. Как едят из фарфоровой тарелочки? А галстук завязать? Опять ты будешь похож на нильского крокодила, вышедшегo из джунглей в цивилизованный мир. Двенадцать дней… А ведь их было четырнадцать лет. Давно – сто лет назад. И вот осталось двенадцать дней… Невероятно! Что будет?

Говорят, жить на воле таким, как я, надо буквально невидимкой. Носа нигде не показывай, потому что нас будто бы карают уже за одно то, что мы ранее судимые. За любую мелочь – милиция, за малейшее подозрение – тюрьма. Зеки меня наставляют ежедневно на путь истинный: в общественных местах не показывайся, комсомольцев берегись как огня, а бригадмильцев и дружинников опасайся больше милиции – заклюют и за дело и без…

Действительно, получается страшная картина, хоть и не освобождайся совсем. Есть и такие, кто дает наколки, где можно легко «работу вымолотить». Но «вымолачивать» я не буду, потому что освобождается уже не волк, а человек, у которого есть, между прочим, совесть. Что же касается отношения общества к освободившимся – вы, мне кажется, судите обо всем, глядя лишь со своей колокольни. Отношение людей ко мне будет такое, какое я заслужу. Я вообще не тешу себя мыслью, что меня встретят с музыкой, и готов к любым трудностям. Поэтому я не боюсь свободы.

Две жизни – та, которая была, и та, которая начинается, – а граница между ними – узенькая калитка. Сегодня еще по эту сторону калитки, в старой жизни. Последний день. Она остается, она меня отпускает. Но что впереди?

Мне тридцать два года. . И нет ни образования, ни профессии, ни семьи, ни даже друзей. Тридцать два года пошли насмарку. А ради чего? Ради чего искалечены ноги, нажил язву, как ненормальный, вскакиваю при каждом неожиданном скрипе, шорохе? И жизнь, которая начинается, – я ее совсем не знаю. Ее надо будет осторожно узнавать, изучать. Да, конечно, нужно осторожно, потому что, наверно, встретятся и Рыжие. А сам я? Действительно я уже другой? Здесь – да, а там?.. Ну, что за глупость… Неужели снова стану валяться в коридорах, дрожать в дорожных кюветах? И снова меня сможет бить каждый кому не лень?.. А Сирье…