— Да я не о праве голоса, этот вопрос теперь в столице обсуждают и государь сам объявил, что вопрос разрешен будет. Я о бытовом уравнении мужчины и женщины…
"Так, еще одну причину революции начинают снимать сверху. Интересно, кто же это царя надоумил? Попаданец есть при дворе? А может… Может, Николашка‑то и есть попаданец? То — есть, он вселенец? То‑то он у нас весь из себя альтернативный. А я тогда на кой тут? Помешать? Или тут типа конкурирующих разведок? Может, бериевскому СССР невыгодно, чтобы революции не было? Хотя МГБ же фачистам, наоборот, помогали. Хотя там при императоре Владиславе и Сталин и Берия, а… А, черт, про личное я и забыл. Вдруг в этой реальности царь Берию повесит? Мотив, однако. Вон у Звягинцева, вселенец в Сталина, Лаврентия то Палыча нашего первым делом чик! и нету… А может, вся моя великая миссия в том, чтобы не мир спасти, а вип — персону? Для вип — персоны оно‑то как раз однозначно. Тьфу, совсем как в попаданческой литературе — спасти Колчака, спасти Каппеля, теперь спасти Берию…"
— То — есть, возможность женщины получать образование, зарабатывать, занимать должности? Я‑за, просто есть профессии, вредные для женщин или просто неудобные. Вы же участвуете в управлении семейным бизнесом, готовите решения вопросов, ну а мотаться по покупателям в разных городах вдали от семьи — это, вообще говоря, утомительно.
— Ну, это, Виктор Сергеевич, уж как посмотреть. Для мужчин, оно с одной стороны, и утомительно, а с другой — всегда найдутся развлечения, которым лучше в удалении от семейного очага предаваться.
— Карты, вино?
— Ну, карты, вино — это для расчетливого человека пустое: он и от стола знает, когда встать, и сверх меры не выпьет. Вот что в другом городе всегда найдется кому тоску дорожную скрасить…
— Полагаете?
— А что полагать? Вы, как ученый человек, за науками, может, и не особо примечали, а так ведь в любом селе найдутся на все услуги готовые. И недорого — платок там подарить, али материи на платье. Тем паче теперь и солдаток больше стало, а солдатки, в народе ж недаром говорят, что они затылком белье стирают.
Информация о дореволюционной российской глубинке, как о сексуальном курорте, оказалась для Виктора новой и неожиданной, особенно в свете массового пребывания местного населения в лоне церкви, которая, как известно, подобные развлечения осуждает.
— Да, вы правы, упадок нравов в обществе… — Виктор попытался выкрутиться и сыграть старого резонера, — неужели бога не боятся?
— А разве вы, Виктор Сергеевич, его боитесь? — удивленно — кокетливо произнесла Глаша. — Да и свободно оно теперь: кто носит крестик, а кто и нет.
"Она что, знает, что некрещеный? Кто мог видеть? Фрося и Веристов, если и первая не на Веристова работает. Значит, и Глафира тоже? Или Фрося разболтала? Или утечка информации у Веристова? А почему бы и нет? Это даже вероятнее: персональные сведения не защищены, кто‑то мог растрепать, что забранный "хранцуз" креста не носит. Ну и ладно. Не надо думать, как крест доставать, все равно придется идти в баню или на реку купаться."
— Не в крестике‑то дело, Глафира Матвеевна, в совести. Семьи разбивают.
Глаша вдруг заливисто расхохоталась, прикрывая рот кружевным платочком.
— Шутник… Ой, шутник вы, Виктор Сергеевич. Да нечто этим разбивают? Вот у Толстого барынька в военного влюбилась, так хоть образованная, а круглая дура. Мучилась, мужа приличного мучила, развода добивалась. А так любилась бы она с ним втихую, да и успокоились оба, надоели друг другу. Так и здесь. Поездит, погуляет, и опять в семью, оно ж от приключений к спокойной жизни тянет.
"Так. Намекнула, что муж ей изменяет, разговор насчет равенства в быту завела… Подводит к тому, что и сама налево не прочь?"
— А вы оптимистка, Глафира Матвеевна. Общаться с вами легко.
— А это вы верно заметили, Виктор Сергеевич! Мы ведь друг друга понимаем, просто вы по своей образованности человек деликатный, стеснительный. Вы запивайте‑то утку, запивайте, а то что ж всухую идет.
"Мужик в отъезде, дети в деревне, прислугу отпустила. Пригласила через подругу, стало быть, легендировала. М — да, не Бежица, а просто сайт знакомств. Как‑то много сексуально раскрепощенных представительниц слабого пола на единицу времени и пространства. Везде много. Зина, Наташа, Лена, Джейн, Инга, кто там еще… и всегда неспроста. И кто же здесь? Веристов?"
Веристов, Веристов, думал Виктор, кто же все‑таки такой Веристов, и что в нем искренне, а что — маска? Глафира вроде бы естественна, хотя… В таких случаях все естественно, потому что работает не приказ, не принуждение, а воспитание агента, умение играть на убеждениях и интересах. Ковальчук наверняка даже не намекал Зине на близость с объектом, он просто знал, что она так и сделает. Он специально выбирал. Игра на страсти к науке. Мужчина из другого мира в полное распоряжение… И от Наташи наверняка не требовали. Подбор кандидатур, игра на мотивах, на желании сделать что‑то назло всему этому жадному, поглощающему европейские культуры орднунгу, женская месть за измену Пауля. Лена — муж ушел к богатой дуре, а тут деньги слава в одном флаконе, то бишь в нем, Викторе. Джейн… кто его знает, какие там мотивы у Джейн. Подсовывают женщин, в общем, порядочных, но внутренне готовых к близости. Что же теперь не нашли свободной? Или по здешним нравам жен соблазнять как раз норма? Грубовато, грубовато работаем, господа…
— Вы о чем‑то задумались?
— Что?
— Мне показалось, вы меня не слушаете.
— Да что вы? Я просто восхищен вами, вашим гостеприимством… Вы, Глафира Матвеевна, просто прекрасный цветок в Гефсиманском саду.
Про Гефсиманский сад у Виктора вылетело само собой, хотя толком он сам не понимал, к месту оно или нет. Просто слова привязались.
— Да вы, однако, поэт! Клавочка рассказывала, вы ей свои стихи читали. У вас нет что‑нибудь такого романтического? Ну, вроде "На закат ты розовый похожа, и как снег, лучиста и светла"?
— О, вы тоже любите Есенина?
— Обожаю! Знаете, все эти футуристы — имажинисты какие‑то заумные, а у него живое и понятное.
"Позднего Есенина ей почитать? "Шаганэ ты моя, Шаганэ"? Нет. Дудки. Чужим талантом тут любой хомячок проживет."
— Ну, я, конечно, не Есенин. А вот скромные любительские строки, с вашего позволения… Если смеяться не будете.
— Да что вы, Виктор Сергеевич! С удовольствием послушаю, лишь бы от сердца.
— Ну, тогда есть у меня одно, и, можно сказать, про наши места…
Опрокинулось в речку небо,
Опрокинулось на рассвете!
Искры солнца за волнами следом
Раздувает проснувшийся ветер.
От тех искр молодая ива
До вершины самой раскраснелась,
И, зеленой качая гривой,
В небо с берега засмотрелась.
И припомнилось давнее лето,
Облаков озорных переливы,
Твои волосы плыли в рассвете,
Словно ветви плакучей ивы.
Точно так же осколками неба
В полудреме река играла,
Песня жаворонка звенела
Над примятым травы одеялом…
Виктор вдруг заметил, что глаза Глафиры словно подернулись дымкой. Она тихо, стараясь не спугнуть рифмованные строки нежданным шумом, положила вилку на стол и поправила шаль. Остановиться и спросить было немыслимо: Виктор почувствовал, с каким нетерпением она предвкушает новые строки.
— …Что пришло — уходило нежданно,
Что пригрезилось — не сбывалось;
Отчего же так остро и пряно
Сердце эхом тех дней отозвалось?
Разнесло по бескрайнему полю
Одуванчики ранней надежды,
Утекла расставанья горечь,
Только ива стоит, как прежде.
Листья тихие сказки шепчут
Волнам давней тоски щемящей,
Не печальтесь, друзья, о прошедшем,
Если было оно — настоящим…
Для кого‑то напевом счастливым
Зазвенит усталое лето,
И укроет косами ива
Заблудившихся в дебрях рассвета.
— "Не печальтесь, друзья, о прошедшем, если было оно настоящим…" — тихо и неторопливо повторила Глафира. — Для вас настоящее — это ваше прошлое?
— Скорее, прошлое — это мое настоящее.
— Вы счастливый… А у меня настоящее — в будущем. Если вообще когда‑то будет.