Читать интересную книгу Некто Финкельмайер - Феликс Розинер

— Пусть они застрелятся со своим космонавтом, — сказал Никольский. Поблизости, на том конце стола, где обосновались они с Финкельмайером, сидели еще Толик и дядя Костя, чуть дальше о чем-то оживленно беседовали Вера и Леопольд, — в общем, люди свои, и Никольский не настроен был стесняться. — Ну-ка, Толик, — продолжал он, — ответишь мне на один вопрос?

— Я же так н-не знаю, — со смущенной улыбкой отвечал Толик, чувствуя, что от Никольского последует неожиданное.

— О чем?..

— Вот ты художник. А скажи, этот Славка у себя на работе стукач или нет?

Толик обиделся:

— При чем здесь художник? Никакого отношения!..

— Вот тебе и раз! А психология? Толик, надо людей изучать! — назидательно сказал Никольский и обратился к дяде Косте:

— А по-вашему? Как вам подсказывает ваш жизненный опыт?

Дядя Костя поверх очков пригляделся в дальний угол стола.

— В чем же дело? — рассудительно заговорил он. — Стукач он или нет, не знаю, но — может. Потенциально.

— О! То-то и оно! — возликовал Никольский. — Понял, Толик? «По-тен-циально!» В этом суть и корень зол! Верка, ты зачем зовешь потенциальных?! — возгласил он.

— А? — донеслось от Веры. Она обернулась к ним, но при общем хохоте махнула рукой и продолжала беседовать с Леопольдом.

Финкельмайер был задумчив, рассеянная улыбка блуждала по его лицу. Казалось, он пребывает в ином пространстве, и там идет жизнь иная, нежели здесь, рядом с ним, и ее-то, невидимую далекую жизнь, он слушает беспрестанно. Он ел и пил с машинальностью послушного или больного ребенка, у которого и нет аппетита, но и нет сил противиться настояниям взрослых покушать то и покушать это… Никольский попытался было опекать Арона, потом надолго оставил его в покое, но в конце концов не выдержал.

— Арон… Арон, очнись! Ну что, тошно здесь? Мы в любой момент можем смыться — от стола или из дому. Хочешь?

Финкельмайер стряхнул с себя оцепенение не сразу, потом заулыбался широко.

— Нет, нет, зачем же? Мы хорошо сидим. И почему тошно? Почему — здесь? Если тошно — то почему здесь, а если здесь — то почему тошно? — Вдруг он принялся паясничать, и это было настолько неожиданно, что Никольскому стало немного не по себе. — Ты думал, что мне так плохо? — весело продолжал Финкельмайер. — А мне, оказывается, так плохо!

— Ну ладно, ладно, успокойся! А еще рюмочка тебе на пользу?

— На пользу!

— Вот и нальем. Давай-ка мы вспомним Дануту. Пусть она будет здорова. Она хорошая.

— Ты, Леня, сатана: я только что думал о ней.

Они выпили свои рюмки.

— Не удивительно, — сказал Никольский.

— Что?

— Что ты о ней думал. Но почему у тебя была при этом похоронная рожа, — вот что непонятно.

— И мне тоже. Своя душа — потемки.

— Ох, правду говоришь!..

Разговоры за длинным столом перешли уже в тот беспрерывный нестройный гул, когда удается расслышать лишь слова ближайшего соседа. Никто и не претендовал на общее внимание, пока Вера, постучав ножом о пустую бутылку, не потребовала тишины.

— Кто тут хозяйка, я или нет? — строго прикрикнула она на Борю Хавкина, который не успел о чем-то доспорить с кандидатами. — Ну и молчи. Хотя бы из уважения! Так вот, — приступила она к основному. — По крайней мере три человека из тех, с кем мы сегодня познакомились, должны в честь этого знаменательного события э… так сказать, принести себя в жертву! — Недоуменный шум и на его фоне чей-то возглас «какой ужас!» были реакцией на ее слова. — Дослушайте, дослушайте! Что я предлагаю? Чтобы Сергей и Арон — как мы знаем, поэты, почитали нам из своих стихов; а Леопольд Михайлович что-нибудь пусть расскажет — ну, о чем он захочет. И если они согласятся — это будет — я бы сказала, это будет в духе славных традиций Прибежища. Ну как?

Кандидаты стали оголтело аплодировать, к ним присоединились с возгласами восторга Женя и Лиля со своим Хозе.

— Впервые слышу о таких традициях, — кисло сказал Никольский. Он с тоской подумал, как неудачно влип Арон. — Уж не о традициях тут надо говорить, а о новаторстве.

— Не все ли равно? Если традиции нет, ее надо выдумать! — воскликнул Боря Хавкин. — Вот как, например, женились раньше? Шли в церковь. А теперь традиция — жених по талону идет себе штаны купить, а невеста…

— Замолчи! — прервала его Вера.

— …ночную рубашку, — договорил Борис.

— Короче говоря, кто за новую традицию, то есть за мое предложение?! — бойко продолжала Вера и, хотя едва ли половина присутствующих подняли руки, провозгласила: — Принято единогласно!

— Социалистическая демократия в действии, — изрек Никольский. — Тебе бы на общественную работу, в партком, местком и комитет комсомола.

— Кто первый? — не обращая на него внимания, спросила Вера и тут же переменила тон, так что в голосе ее теперь зазвучало искреннее желание сделать этот вечер интересным: — Пожалуйста, Леопольд Михайлович, согласитесь! Арон, вы будете? Я вас очень прошу.

Финкельмайер затравленно озирался, Леопольд развел руками. Вера, чувствуя, что ситуация вот-вот обернется всеобщей неловкостью, неуверенно обратилась к последней надежде:

— Пожалуйста, Сергей, а вы?

— А что — я? — возразил Пребылов и оглядел всех. — Я не капризничаю. Поэт пишет кому? Людям. И будь добр, когда тебя просят, свой труд лицом показывать. От чего же нам отказываться? Но только я не первый. Пусть кто другой начнет, а я никогда не откажусь.

— А мы три спички возьмем, — сказал дядя Костя так, будто дело было уже решено. — Коротенькая — вполовину, подлиннее и целая. Так их и заметим — первый, второй, третий. Прошу вас, — протянул он Арону плотно сложенную щепоть с торчащими из нее серными головками.

Финкельмайер, наверно, не до конца осознал, чего от него хотят. Длинные пальцы неловко захватили одну из спичек, затем дядя Костя ее освободил, спичка упала на стол.

— Средняя, — сказал дядя Костя и оставшиеся две протянул Леопольду. Ему вышла короткая — с первой очередью. — Ну, а вам, — дядя Костя взглянул на Пребылова, — разумеется, нет нужды тянуть, вы третьим будете.

— Согласен, согласен, — снисходительно бросил Пребылов.

Теперь уже никого не нужно было призывать к тишине. Все умолкли. Одни выжидающе посматривали на Леопольда, другие опускали глаза к столу — чувство некоторого смущения витало над всеми, и возникло оно оттого, что люди всего минуту назад вели беседы вздорные и пошлые, набивали желудки и всасывали алкогольные пары, а теперь… Неожиданно должны были они заставить себя прислушаться к чему-то, что, пусть и вызывало любопытство, но и отпугивало, как отпугивает все, что может против воли твоей снять с тебя кожуру и обнажить твою душу. И смутно ощущалось уже в воздухе, что так оно и произойдет с каждым; неизвестным способом вошло и разлилось в комнате то, что зовем мы настроение, и оно с равной властью владело уже и милой дурочкой и отпетым скептиком.

— Что же. Я рад, — негромко сказал Леопольд. — Потому ведь это — пустое! — Усталым жестом указал он на беспорядочную мишуру оставленного пиршества. Уж он-то знает! Он-то помнит! Он-то повидал великолепные баталии, когда под пушечный грохот шампанских пробок людские полчища въедались в горы снеди — кололи, резали, крушили, давили и мололи челюстями и уползали измученные, побежденные, поверженные до колен, до четверенек; и молча, с важностью в лице, с презрением в глазах стоял неподвижно у стены немолодой официант и наблюдал.

Леопольд поднялся и отошел от стола.

— Пожалуйте сюда. Возьмите свои стулья, располагайтесь.

Твердые и вежливые интонации опытного лектора уже звучали в его голосе, и присутствующие легко подчинились ему. Рассаживались — без долгой толкотни и без скрежета стульев — полукружием рядом с Леопольдом. Сам же он стоял в ожидании близ одной из нескольких имевшихся в доме скульптур.

XVII

Она поддерживалась колонной из темно-серого мрамора. Скульптура — вернее, то, что от нее осталось, — представляла собой верхнюю часть женской фигуры. Излом, по которому отделились отсутствующие фрагменты изображения, прошел наискось фигуры — от пояса и к плечу, так что сохранились правая рука выше локтя и правая грудь, тогда как левые грудь и рука были утрачены почти полностью. Снизу, по форме поверхности излома, напоминавшей наклонное латинское S, шла откованная из железа массивная скоба. От нее внутрь мраморной колонны уходил толстый штырь. Голова фигуры находилась на уровне среднего женского роста, и Леопольд положил свою руку на каменное плечо, будто намеревался подвести к собравшимся еще одну гостью.

— Пусть наша милая хозяйка простит меня, если я разошелся с нею во вкусах, — начал Леопольд и церемонно поклонился Вере. — Однако наиболее интересным из всего, что я увидел здесь, мне показалась эта скульптура. Она во всех отношениях необычна, я бы сказал, загадочна, и мы с вами сейчас попробуем пофантазировать… Когда вы, Вера, сказали мне, что это эллинская Греция, я не возразил. Но теперь, пожалуй, возьму на себя смелость усомниться.