Читать интересную книгу Одна из многих (сборник) - Виктория Токарева

Где-то около двух часов ночи грюкнула дверь.

«Марина», – поняла Анна, и в ней толкнулась радость. Стало спокойно. Анна закрыла глаза, и ее потянуло в сон, как в омут. Какое это счастье – после тревожной, рваной бессонницы погрузиться в благодатный сон.

Наступила весна. Солнце подсушило землю.

Марина сгребала серые прошлогодние листья и жгла их. Плотный дым шел вертикально, как из трубы.

В доме раздался телефонный звонок. Марина решила не подходить. Все равно звонят не ей. А сказать: «Нет дома» – это то же самое, что не подойти. Там потрезвонят и поймут: нет дома. И положат трубку. Марина продолжала сгребать листья. Звонок звучал настырно и как-то радостно. Настаивал.

Марина прислонила грабли к дереву и пошла в дом.

– Слушаю! – недовольно отозвалась Марина.

– Позовите, пожалуйста, Джамала! – прокричал голос. Этот голос она узнала бы из тысячи.

– Какого еще Джамала? – задохнулась Марина. – Ты где?

– Я в Москве! Мне вызов пришел. Слушай, мне не хватает на операцию. Мне больше не к кому позвонить.

– Сколько? – крикнула Марина.

– Две штуки.

– Рублей?

– Каких рублей? Долларов.

– А ты что, без денег приехал? – удивилась Марина.

– Они сказали, в Америке дорого, а у нас бесплатно. Я привык, что у нас медицина бесплатная…

– А когда надо?

– Сегодня… До пяти часов надо внести в кассу.

– Ну, приезжай…

Марина не раздумывала. Слова шли впереди ее сознания. Как будто эти слова и действия спускались ей свыше.

– Приезжай! – повторила Марина.

– Куда поеду, слушай… Я тут ничего не знаю. Привези к метро. Я буду ждать.

– Ладно! – крикнула Марина. – Стой возле метро «Белорусская». Я буду с часу до двух.

– А как я тебя узнаю? – крикнул Рустам.

– На мне будет шарфик в горошек. Если я тебе не понравлюсь, пройди мимо.

Рустам странно замолчал. Марина догадалась, что он плачет. Плачет от стыда за то, что просит. От благодарности – за то, что не отказала. Сохранила верность прошлому. Ему действительно больше не к кому было обратиться.

Марина бежала до автобуса, потом ехала в автобусе. Ее жали, мяли, стискивали. Какие-то цыгане толкали локтем в бок.

Наконец Марина вывалилась из автобуса. Направилась к метро. И вдруг увидела, что ее сумка разрезана. Марина дрожащими пальцами расстегнула молнию. Распялила сумку. Кошелька нет. Две тысячи долларов – все, что она заработала за восемь месяцев, – перешли в чей-то чужой карман. Сказали: «До свидания, Марина Ивановна». Двадцать щекастых франклинов помахали ей ручкой: «Гуд бай, май лаф, гуд бай…» В глазах помутилось в прямом смысле слова. Пошли зеленоватые пятна. Чувство, которое она испытала, было похоже на коктейль из многих чувств: обида, злоба, ненависть, отчаяние и поверх всего – растерянность. Что же делать? Ехать на «Белорусскую» и сообщить, что денег нет. Деньги украли. Тогда зачем ехать? Рустам ждет деньги, от которых зависит ВСЕ. В данном случае деньги – больше чем деньги.

Марина остановила машину.

– Куда? – спросил шофер, мужик в возрасте.

– Туда и обратно, – сообщила Марина.

Мужик хотел уточнить, но посмотрел в ее лицо и сказал:

– Садитесь.

Марина вбежала в дом. Кинулась к письменному столу. В верхнем ящичке лежала груда янтарных бус, под бусами конверт, а в конверте – пачка долларов. Наивная Анна таким образом прятала от воров деньги. Думала, что не найдут. Если воры заявятся и сунутся в ящик – увидят бусы, а конверт не заметят.

Марина давно уже нашла этот конверт и даже пересчитала. Там лежали шесть тысяч долларов. Или, как сейчас говорят, шесть штук.

Она отсчитала две штуки, остальные сложила, как раньше. Сверху тяжелые бусы.

Марина не отдавала себе отчета в том, что делает. Главное, чтобы сегодня деньги попали к Рустаму. А там хоть трава не расти.

Марина себя не узнавала. А может быть, она себя не знала. Ей казалось, что она не простила Рустама. Она мысленно проговаривала ему жесткие, беспощадные слова. Она избивала его словами, как розгами. А оказывается, что все эти упреки, восходящие к ненависти, – не что иное, как любовь. Любовь с перекошенной рожей. Вот и поди разбери…

Машина ждала Марину за воротами. Шофер подвез к самому метро «Белорусская». Запросил пятьсот рублей. Еще вчера эта трата показалась бы Марине космической. А сегодня – все равно.

Рустам растолстел. Живот нависал над ремнем. Кожаная курточка была ему мала.

Марина помнила эту курточку. По самым грубым подсчетам, курточке – лет пятнадцать. Значит, не на что купить новую.

Она знала, что милиция разошлась по частным охранным структурам. Рустам – стар для охранника. Значит, сидит на старом месте. За гроши.

Рустам смотрел на Марину. Из нее что-то ушло. Ушло сверкание молодости. Но что-то осталось: мягкие славянские формы, синева глаз.

Рустам стоял и привыкал к ней. Жизнь помяла их, потискала, обокрала, как цыганка в автобусе. Но все-таки они оба живые и целые, и внутри каждого, как в матрешке, был спрятан прежний.

– Знаешь, я стал забывать имена, – сознался Рустам. – Не помню, как кого зовут. А то, что ты сказала мне в пятницу десять лет назад, – помню до последнего слова. Ты моя главная и единственная любовь.

Марина помолчала. Потом сказала:

– И что с того?

– Ничего. Вернее, все.

Ничего. И все. Это прошлое нельзя взять в настоящее. Марина не может позвать его в свою жизнь, потому что у нее нет своей жизни. И он тоже не может позвать ее с собой – таковы обстоятельства.

У них нет настоящего и будущего. Но прошлое, где звенела страсть и падали жуки, принадлежит им без остатка. А прошлое – это тоже ты.

Марина протянула деньги.

Рустам взял пачку, сложил пополам, как обыкновенные рубли, и спрятал во внутренний карман своей многострадальной курточки.

– Я не знаю, когда отдам, – сознался он.

Вторичное жилье сделало шаг назад и в сторону. Это па называется «пусть повезет другому». Но было что-то гораздо важнее, чем жилье, прописка и пенсия.

– Ты ничего не меняй, ладно? – вдруг попросил Рустам. – Я к тебе вернусь.

– Когда?

– Не знаю. Не хочу врать.

– И то дело… – усмехнулась Марина. Раньше он врал всегда.

Марина возвращалась на метро. На автобусе. Потом шла пешком. Свернула в лес к знакомому муравейнику. Села на сваленное бревно.

Какая-то сволочь воткнула в муравейник палку, и муравьи суетились с утроенной силой. Восстанавливали разрушенное жилище.

Марина вгляделась: каждый муравей тащил в меру сил и сверх меры. Цепочку замыкал муравей с огромным яйцом на спине. Муравей проседал под тяжестью, но волок, тащил, спотыкаясь и останавливаясь. И должно быть, вытирал пот.

Марина вдруг подумала, что Земля с людьми – тоже муравейник. И она среди всех тащит непосильную ношу. А кто-то сверху сидит на бревне и смотрит…

На черта нам чужие

У балерины Антиповой произошло в жизни два события: первое – ее отправили на пенсию, второе – от нее ушел муж.

В результате получилось: соломенная вдова на пенсии. Тридцать семь лет – пенсионный возраст балерины. Что такое тридцать семь в жизни современного человека? Ничего. Нулевой цикл. Как фундамент строящегося дома. Впереди первый этаж, и второй, и пятнадцатый. А оказывается – все. Стройка закончена. Ты списана. И неизбежно в такие минуты набегает счет, сколько было отдано профессии: есть нельзя, постоянно недокормлена. Детей нежелательно – постоянная сирота. Ничего нельзя. Недокормленная сирота. Муж ушел к другой, которой все можно – и детей, и макароны перед сном.

Получив два своих события, Антипова стала размышлять о дальнейших перспективах.

Первое: повеситься, что самое легкое. Купить веревку и кусок простого мыла. И отомстить обществу за свою выбраковку. Крючок выдержит. Антипова легкая – пятьдесят килограмм при росте метр семьдесят.

Второе: поменять обстановку. Уехать к морю, например. Прибалтика – все равно что заграница. Невысокие дома. Вывески на чужом языке. Чистота, сдержанность. Можно считать, что Антипова поехала в Финляндию.

Летом в Прибалтике многолюдно, северное солнце считается полезнее, чем южное. Но в этом году пляжи пустынны, море закрыто. В нем плавает какой-то зловредный вирус, о чем сообщили в газетах. Антипова подозревала: этот вирус в этом море плавает лет семьдесят. Просто раньше о нем помалкивали, а сейчас, в эпоху гласности, можно говорить. Вот и говорят.

Антипова каждое утро входила в море и плыла долго в сторону горизонта, а потом так же долго возвращалась и в конце концов выходила на берег и начинала растираться полотенцем. Полотенце она купила в городе Палермо в свои лучшие времена. В те времена, когда еще танцевала и гастролировала и была любима своим мужем, и не только им. Многие мужчины выделяли ее из кордебалета, не в силах оторвать глаз от ее движущейся в пространстве спины. Самым потрясающим участком на ее теле была спина. Муж говорил: такой спине лица не надо. Но у Антиповой было и лицо. И сердце. И наивная, доверчивая душа. И никому не пригодилось. Брошенка на пенсии. На сегодняшний день нет ни мужа, ни сцены, ни зала. Разве только одинокий композитор за спиной. Композитор и Антипова отдыхали в одном пансионате, но как-то не учитывали друг друга. Композитор ходил, конвоируемый толстой женой. А Антипова существовала втроем: она и два ее события. Но в этот утренний час, когда солнце еще не добралось до середины неба, когда море дышало неглубоко и зловредный вирус заигрывал с рыбами, забыв об основной работе, – в этот час на берег вышла фемина. Не женщина, а именно фемина, потому что у простых советских женщин не бывает такой спины. Композитор забеспокоился. Предмет беспокойства был ему поначалу неясен. Так нервничают собаки перед землетрясением.