Дух культуры подпольной –
Как раннеапостольский свет,
Брезжит в окнах, из черных струится подвалов.
Пью вино архаизмов, торчу на пирах запоздалых…
Слово гасят. Жестоко. Тупо. Та реакция, что пришла в Россию после того, как советские танки вошли в Прагу, стала проявлять себя всё определеннее –
До сих пор на губах моих красная пена заката,
Всюду отблески зарева — языки сожигаемых книг.
Гибнет каждое слово, но весело гибнет, крылато,
Отлетая в объятия Логоса-брата,
Из какого огонь изгоняемой жизни возник!
В этих строках — ощущение лирического возрождения, сменившего громкую и острую полемику со своим временем. В поэзию это новое, сугубо лирическое начало, пришло именно с поэтами "Тайной свободы".
Связь с классическим наследием чрезвычайно актуальна для Кривулина:
Но келья — не ответ. И улица — не отклик,
И ничему душа при свете не равна,
Помимо суеты нестройных этих строк ли,
Отчетливых следов на мертвой луже сна.
Это — стремление заполнить провал, искусственно созданный идеологией, провал между классиками и собой, провал, делающий советскую культуру чем-то маргинальным в потоке мировых культур, это стремление новых поэтов возродить отнятые ценности.
У Кривулина в стихах возникает человек-призрак, которому суждено множество разных попыток восстановить связь времён.
Из брошенных кто-то из бывших,
Не избран, и даже не зван,
Живет втихомолку на крыше
С любовью к высоким словам.
Без обретения вновь корней, обрубленных "пышно расползающейся империей", гибнет память нации. Как пишет Кривулин:
Гибнет держава, камни держатся чудом.
Но это — не тупик для него. Поэт уверен, что сохраненная и возрожденная людьми подполья душа молодой, но уже громко заявившей о себе более двухсот лет назад культуры, обретет всё же право на открытую, не подпольную жизнь.
Однако его тревожит вопрос: а что придет на смену идеологической мертвечине, не выпускающей культуру из подполья?
Когда придет пора менять названья
Центральных площадей,
И воздуха единственное знамя
Живыми складками пойдет,
Какие люди явятся тогда,
Какой народ?
В стихотворении "Крыса" Кривулин пишет":
Но то, что совестью зовем,
Не крыса ль с красными глазами?
Она — грызет всё, она — пожирательница снов, –
И пасть усеяна зубами,
Пред ним, как небо со звездами.
Так совесть явится на зов.
Нарочитые словоупотребления в духе восемнадцатого века — подчеркиваю, — жанр — философская ода. Мысль перебрасывается к ломоносовским одам, но это лишь словесная ткань, а весь метафорический строй этих стихов пропущен через Достоевского и ведет в сегодня:
Когда поэту на Руси
Судьба — пищать под половицей,
Воспеть народец остролицый
С багровым отблеском! — Спаси
Нас праведник! С багровым бликом
В подполье сидя безъязыком,
Как бы совсем на небеси.
При всей сложности образной системы, метафор-матрешек, одна в другую заключенных, Кривулин часто выходит к прямым формулам однозначной речи:
Как теряющий разум старик,
Ты построена, родина сна и господства,
И развитье твое по законам сиротства
От страданья к насилию — миг.
Кривулин — типично петербургский поэт. Аккумулированная мировая культура находит в его поэзии причудливый, мандельштамовски неожиданный поворот. Изысканная метафоричность и северная сдержанность темперамента уживаются в его стихах. Мгновенный образ, видение — «мелькнет, не вернете» — вот его образная система. Я назвал ее матрешкой, потому что одна метафора как бы заключена в другой. Вот пламя свечи. Ассоциации от этого образа все уже загодя в нём содержатся, их только надо вызвать на свет. Тут и бренность существования, и свет духа, и несовместимость духа с механистичностью любой группы людей, идущих строем…
Восковой человек на углу горит,
Полковой оркестр уходит под мост.
…………………………………………………………..
Друзья, друзья обращаются в пыль.
Церковь — луковка — плач…
Если пламя свечи похоже на луковку, то цепочка из этих трех слов ведет к возврату образа: пламя свечи — жизнь человека (воскового человека!). Форма пламени над свечой — луковка, как церковная луковка, и как луковица, вызывающая плач… и всё это мысль об уходящих в неведомое…
Человек разрываем двумя противоположными натяжениями: сохранить свободу воли, вопреки "категорическому императиву", и сохранить хоть частично контактность.(когда свободу воли приходится утаивать!)
Некоммуникабельность "в ячеистых стенах существованья" даёт каждому право видеть мир по-своему. Вот эти два натяжения и разрывают человека. И тут уже дело в «сопротивлении материала», живущего вопреки противоречию, которое далеко не так легко примиримо, как это выглядит у наивно-оптимистических диалектиков.
Но к середине восьмидесятых годов манера Кривулина довольно резко и быстро меняется, что отлично видно по его двухтомнику (издательство «Беседа», Париж) в сравнении с первой книгой (издательство «Ритм», Париж»). Кроме того, составитель-издатель этого двухтомника (Татьяна Горичева) некритично подошла к работе поэта и поместила в своё издание всё без исключений им написанное к тому времени.
Это совсем новый Кривулин: вместо богатых метафор — сухой
автологический стиль, прозаизированное, лишённое ассоциативности изложение далеко не всегда оригинальных мыслей. «Высокий слог» его ранних и «средних» стихов уступает место набитому цитатами, перегруженному словами сочинению, порой напоминающему центоны. Но самое главное, что это многозначительное многословие показывает неожиданное обеднение поэзии Кривулина. Поэзия почти что исчезает. Остаются сделанные стихи, остаётся мастерство — короче, Кривулин, по-прежнему, умеет сказать, но не имеет что сказать…
40. ПОЭЗИЯ ПРИЧАСТНОСТИ (Елена Игнатова)
Одна из основных тем Игнатовой, тема в русской поэзии не оригинальная, — отношения поэта и Петербурга. Игнатова ведет с городом диалог. Странный диалог, в котором поэт выплескивается, а город — молчит. Он страшен и прекрасен. Реальный гранитный, и чуждый реалистически-мелочному изображению. Не случайно символичность поэтического восприятия мира связана в русской литературе с этим городом.
Божественное и сатанинское неразличимы в литературном облике Петербурга простым глазом. Кажется, поэты только тем и занимаются, что пытаются одно от другого отделить в его призрачном и гранитном мире, и тем самым разделить эти два начала в душе.
В этом смысле поэтика Игнатовой — петербургская, независимо от темы. Ощущение родного и чуждого одновременно — вот динамика ее стихов:
По вечеру в каверзных санках,
Снежком в раскаленную пасть,
Влететь в Петербург иностранкой,
Письмом на ладони упасть,
Диковинный, варварски-чуждый,
Литой православный кулич,
Все это свинцовое чудо
Единым дыханьем постичь,
Заплакать, смутиться… А впрочем…
Слово «Русь» не могло бы звучать в стихах Игнатовой, в них страна — «Россия». Именно потому, что поэзия ее всегда петербургская. И тогда, когда гранит и золото куполов исчезают в тумане, а вокруг нет ничего, кроме холмистых степей Тавриды. И тогда, когда поёт северная российская деревня голосами женщин, криками зверей и шорохом трав… Даже Петербург Мандельштама не так страшен и таинственен, как жуткий, по гоголевски или по достоевски, и вместе с тем прекрасный по блоковски Петербург Игнатовой:
Начинается утро корявых небес,