И он быстро пошел к озеру. Впрочем, смотрителю было не до возражений: он так перепугался, что держал трубку у своего лица чубуком кверху и все высматривал, в какую сторону безопаснее улизнуть.
Сказать правду, Капитон Александрыч был величайший трус. Он по опыту знал свою слабость, всячески старался скрыть ее и думал грозной обстановкой вознаградить недостаток храбрости, в которой, отказала ему судьба.
Каютин спустился в долину и, ловко прыгая с кочки на кочку, скоро скрылся в кустарниках.
– Нет, у него есть деньги, – спокойно сказал смотритель.
– Ни, ни, ни, – возразил подьячий, – ни алтына за душой не имеется, держу на штоф, на ведро, на миллион триста тысяч ведер полугару! Смотрите, Капитон Александрыч, вы с ним (чего боже упаси!) еще беду на грешную голову свою накличете. Вот он проигрался… может быть, еще казенные денежки проиграл… а теперь пойдет да вашим ружьем и застрелится.
– Что вы говорите? – воскликнул с испугом смотритель.
– А как же? вот у нас, в селе Григорьевском, Дрягалово то ж, таковой казус на моей памяти воспоследовал… Приехал в село молодчик, остановился у мужичка, обсушился, позавтракал, – пошел на охоту – и не возвратился. А на другой день нашли его, окаянного, в лесу: лежит безгласен и бездыханен. – Неужели? – спросил смотритель, вскочив.
– Честию моей заверяю, не лгу! Дали нам знать: прибыли мы, освидетельствовали, допросили, разрезали его на миллион триста тысяч кусков и по следствию оказалось…
Писарь остановился.
– Что оказалось?
– По следствию оказалось, – отвечал писарь, потянув к себе воздуху и прошипев, – что оный смертоубийца взял свинцовую пулю, зарядил оною смертоносное орудие пистолет и противозаконно лишил себя живота, а по каким причинам умер, неизвестно.
В ту самую минуту за озером раздался выстрел. Эхо несколько раз повторило его. Смотритель побледнел и зашатался…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I
СВАДЬБА
Одно случайное обстоятельство до невыразимой степени усилило ужас смотрителя: едва начало замирать эхо, повторившее роковой выстрел, как вдруг на колокольне соседнего монастыря протяжно и торжественно зазвонили.
– Вот кстати и звон! – сказал подьячий и, обнажив свою лысую" голову, перекрестился. – Упокой господи душу окаянного грешника.
Смотритель с ненавистью посмотрел на подьячего и кинулся в толпу ямщиков.
– Нефедка! Серардон! Ванюха! Торопка! – закричал он. – Бегите, бегите! ищите проезжающего и приведите его сюда! слышите ли? непременно найдите и приведите!
– Или хоть мертвого притащите! – добавил подьячий.
– Эх! – с бешенством возразил смотритель. – Уж разумеется, коли застрелился, так не приведут живого!
Ямщики лениво поплелись к озеру, а подьячий принялся утешать смотрителя. Он говорил, что и не такие несчастия бывают с людьми, приводил бесчисленные примеры самых страшных убийств и самоубийств, рассчитывал, во сколько станет дело, и обещал даром настрочить явочное прошение.
– Только вы, Капитон Александрыч, соблаговолите ссудить меня заимообразно гривенничком.
Смотритель исполнил его просьбу с такой скоростию, что подьячий внутренне пожалел, зачем не попросил двугривенного. Рад, однакож, и гривеннику, он тотчас же отправился к питейному дому. Вдруг снова раздался выстрел.
– Слышите, слышите, Капитон Александрыч! – зловещим голосом каркнул подьячий, подобрав полы и подбежав к смотрителю.
Смотритель позеленел. Успокоительные мысли не шли ему в голову, соображение бездействовало. Он вообразил, что Каютин, видно, не свалился с одного выстрела.
Раздался еще выстрел.
"Господи! он у меня и ямщиков-то всех перестреляет!" – подумал смотритель.
И такое предположение казалось ему тем естественнее, что ямщики не возвращались, а выстрелы стали повторяться чаще.
– Терешка! – крикнул смотритель ямщику, мазавшему телегу. – Ступай к озеру, кличь наших. Что они там пропали?
– Да когда мне ходить! – отвечал ямщик. – Почта сейчас придет: я очередной, а телега не домазана.
– Говорят, ступай, так ступай!
Терешка ушел и тоже пропал. Раздалось еще несколько выстрелов.
Разбудив последнего ямщика, недавно приехавшего, смотритель прогнал и его искать товарищей.
И тот как в воду канул.
Смотрителю казалось, что уже часов десять прошло с тех пор, как он послал ямщиков. Послать еще было некого, и, гонимый ужасом, он сам побежал к озеру. Странная картина представилась ему: Нефедка, Терешка и все его ямщики с огромными шестами бродили по озеру, кто по пояс, кто по плечи в воде, и с дикими криками взмахивали дубинами и ударяли ими по воде.
– Вот она, вот она! – кричал им с берега голос человека, скрывавшегося в кустах. – Смотрите, ребята, где вынырнет.
"Так он, значит, не застрелился, а утопился?" – подумал смотритель и тоже стал смотреть, где вынырнет.
Наступила глубокая тишина. Скоро в одном месте озера показалась огромная утка и начала боязливо озираться. Ямщики с криком кинулись к ней. Она попробовала лететь, но не смогла, и, собрав последние силы, с страшным шумом пронеслась над самой водой, работая и слабыми крыльями и ногами, и пропала под берегом.
– Ага! – раздался торжествующий голос на берегу, и в то же время из кустов высунулась рука, державшая утку, которая отчаянно трепыхалась и тоскливо вытягивала свою длинную шею, жалобно покрякивая.
Ямщики испустили радостный крик.
Рука с уткой исчезла, и тот же голос с берега закричал:
– Ну, теперь, ребята, другую! Вот она тут под моим берегом притаилась.
Ямщики кинулись к берегу и стали хлестать по воде и кустам своими шестами, страшно крича. И вдруг еще одна утка бойко выкатила на середину озера, осмотрелась и нырнула.
– Смотрите, где вынырнет!
Ямщики притаили дыхание, как вдруг посреди всеобщей тишины раздался повелительный голос:
– Стой!!
Ямщики разом повернули головы и увидели своего смотрителя: он был бледен и грозен.
– Разбойники! куда я вас послал? что я вам приказал?
Но голос смотрителя вдруг оборвался: невдалеке показался Каютин.
– Вот вам! – сказал он, кидая смотрителю порядочную связку уток. – Я сегодня у вас ночевать останусь, так вы прикажите поджарить парочку к ужину. А вот я подстрелил и еще утку – мы ее сейчас поймаем. Ну, ребята!
Так кончились ужасы смотрителя.
Каютин по необходимости переоделся в лучшее свое платье и пошел от нечего делать бродить по селу. Кому случалось любить, строить планы к обладанию красавицей – и на первом шагу оборваться глупейшим образом; тот поймет его положение. Он громко бранил свою ветреность и строил кислые гримасы. Заметив толпу у церкви, он подошел к паперти. На ступеньках сидело несколько разных баб, горячо споривших.
– Что, тетка, свадьба, что ли, будет? – спросил у одной Каютин.
– Как же, батюшка! вот и жених скоро будет, – отвечала баба. – Вишь ты, здешние соседи.
– А кто же женится?
– Барин.
– Да я знаю, что барин! ну, а на ком? и как его фамилия?
– Семипалов, батюшка, Семипалов! и женится на раскрасивой; уж такая дюжая да румяная, что тебе только впору!
Бабы рассмеялись.
– Нешто жених чем не хорош? – пискливо спросила старушонка с черными зубами, повязанная по-мещански.
– Небось, я думаю, сын-то ей лучше приглянулся; да, вестимо, старик больше даст.
– Жених стар, верно? – спросил Каютин.
– Как сушеный гриб, прости господи, ей-богу! Ну что за неволя итти за такого! аль больно мужа понадобились, что ли?
Каютин подсел на ступеньку и продолжал расспрашивать. Бабы наперерыв рассказывали ему все, что знали и слышали о женихе и невесте: жених уже в последний раз венчается, невеста идет за него потому, что он сделал в ее пользу духовную, и прочее.
– Едут! едут! – закричало несколько голосов. Бабы вздрогнули и кинулись в церковь занять получше место. Каютин же остался на паперти в ожидании жениха.
Шестерня дряхлых лошадей тащила коляску, которая вышиною не уступала избам. Углубленная часть ее походила на скорлупу яйца, разбитого на две ровные части; сидевшие в ней касались носами друг друга. Винты, гвозди и разные медные украшения шатались и пищали, как бы плача и жалуясь на неумолимость людей, не уважающих дряхлости. В коляске сидели три старика, закутанных в шубы, несмотря на теплоту вечера. Лошадьми правил сгорбленный старик лет семидесяти; на запятках стояли два лакея, высокие и тоже седые как лунь; подпрыгивая при каждом толчке и согнувшись в дугу, они крепко держались – так казалось издали – за плечи своих господ. Лица их, и, без того мрачные, приняли грозное выражение, – вероятно потому, что опасность сломать шею, слетев с такой высоты, или кувырнуться на колени к господам представлялась им слишком ясно.
Коляска остановилась у паперти. Другие лакеи, нарочно присланные сюда заранее, кинулись отворять ступеньки, а стоявшие на запятках не обнаруживали особенной живости; они выгибали спины и морщились. Старики-господа закопошились, и один из них крикнул: