Читать интересную книгу Святилище - Уильям Фолкнер

Девятнадцатого вечером Хорес позвонил ей снова. Мисс Реба подошла не сразу.

— Они скрылись, — сказала она. — Оба. Вы что, газет не читаете?

— Каких газет? — сказал Хорес. — Алло. Алло!

— Говорю вам, их здесь больше нету, — сказала мисс Реба. — Я ничего о них не знаю и знать не хочу, только кто мне будет платить за ту неделю, что эта девка прожила в комнате…

— А вы не можете выяснить, где она? Мне это может понадобиться.

— Ничего я не знаю и знать не хочу, — сказала мисс Реба.

Хорес услышал, как щелкнуло в трубке. Однако разъединение последовало не сразу. Послышался стук трубки о стол, где стоял аппарат, голос мисс Ребы, зовущей: «Минни! Минни!» Потом кто-то положил трубку на место; над ухом Хореса раздался щелчок. Через некоторое время чей-то бесстрастный, сдержанный голос произнес: «Пайн-Блафф не согласен… Благодарю!»

Двадцатого июня открылся судебный процесс. На столе лежали предъявленные окружным прокурором скудные вещественные доказательства: пуля из черепа Томми и глиняный кувшин с кукурузным виски.

— Вызываю на свидетельское место миссис Гудвин, — произнес Хорес. К Гудвину он не оборачивался. Но, помогая женщине сесть в кресло, ощущал спиной его взгляд. Уложив ребенка на колени, женщина принесла присягу. Повторила то же, что рассказывала Хоресу на другой день после того, как заболел ребенок. Гудвин дважды пытался оборвать ее, но судья приказывал ему замолчать. Хорес на него не глядел.

Женщина закончила свой рассказ. Она сидела, выпрямясь, в аккуратном поношенном сером платье и в шляпке с заштопанной вуалью, на плече у нее была приколота красная брошка. Ребенок лежал на коленях, закрыв глаза, в болезненной неподвижности. Какое-то время ее рука висела над его лицом, совершая, словно сама собой, беспомощные материнские движения.

Отойдя, Хорес сел на место. И лишь тогда взглянул на Гудвина. Но Гудвин сидел тихо, сложив руки на груди и слегка нагнув голову, однако Хорес видел его побелевшие от ярости ноздри, казавшиеся восковыми на смуглом лице. Он нагнулся к нему и зашептал, но Гудвин не пошевелился.

К женщине обратился окружной прокурор.

— Миссис Гудвин, — спросил он, — когда вы вступили в брак с мистером Гудвином?

— Протестую! — вскочил Хорес.

— Может обвинение доказать, что этот вопрос относится к делу? — спросил судья.

— Я снимаю его, ваша честь, — сказал прокурор, бросив взгляд на присяжных.

Когда объявили, что заседание суда переносится на следующий день, Гудвин с горечью сказал:

— Вы говорили, что когда-нибудь убьете меня, но я не думал, что это всерьез. Не думал, что вы…

— Оставьте, — сказал Хорес. — Неужели не видите, что ваше дело выиграно? Что обвинение вынуждено прибегнуть к попытке опорочить вашего свидетеля?

Но когда они вышли из тюрьмы, он заметил, что женщина по-прежнему смотрит на него с каким-то глубоко скрытым дурным предчувствием.

— Поверьте, вам совершенно незачем тревожиться. Возможно, вы знаете лучше меня, как гнать виски или заниматься любовью, но в уголовном процессе я разбираюсь лучше вашего, имейте это в виду.

— Вы не думаете, что я совершила ошибку?

— Уверен, что нет. Разве не видите, что ваши показания разрушают их доводы? Лучшее, на что они могут надеяться, — это разногласия среди присяжных. И шансов на это меньше, чем один на пятьдесят. Уверяю вас, завтра он выйдет из тюрьмы свободным человеком.

— Тогда, видно, пора уже подумать о расплате с вами.

— Да, — сказал Хорес. — Хорошо. Я зайду сегодня вечером.

— Сегодня вечером?

— Да. Завтра прокурор может снова вызвать вас на свидетельское место. На всякий случай надо подготовиться.

В восемь часов Хорес вошел во двор помешанной. В умопомрачительных глубинах дома горела лампа, напоминая застрявшего в шиповнике светлячка, однако женщина на зов не вышла. Хорес подошел к двери и постучал. Пронзительный голос что-то выкрикнул; Хорес выждал с минуту. И уже собрался постучать еще раз, как вновь послышался этот голос, пронзительный, дикий и слабый, будто камышовая свирель, звучащая из-под заноса снежной лавины. Продираясь сквозь буйную, по пояс, траву, Хорес пошел вокруг. Дверь в кухню была открыта. Внутри тускло горела лампа с закопченным стеклом, заполняя комнату — хаос неясных теней, пропахших грязным телом старой женщины, — не светом, а полумраком. В большой неподвижной круглой голове над рваной, заправленной в комбинезон фуфайкой поблескивали глазные белки. Позади негра помешанная шарила в шкафу, отбрасывая предплечьем назад свои длинные волосы.

— Ваша сучка пошла в тюрьму, — сказала она. — Ступайте за ней.

— В тюрьму? — переспросил Хорес.

— Я же сказала. Туда, где живут хорошие люди. Мужей надо держать в тюрьме, чтобы не мешали.

Старуха повернулась к негру и протянула плоскую фляжку.

— Бери, голубчик. И дай мне за нее доллар. Денег у тебя много.

Хорес возвратился в город, в тюрьму. Его впустили. Он поднялся по лестнице; надзиратель запер за ним дверь.

Женщина впустила его в камеру. Ребенок лежал на койке. Рядом с ним, скрестив руки и вытянув ноги так, будто смертельно устал, сидел Гудвин.

— Что же вы сидите напротив этой щели? — сказал Хорес. — Забейтесь в угол, а мы вас накроем матрацем.

— Пришли посмотреть, как я получу пулю? — спросил Гудвин. — Что ж, все правильно. Вы для этого постарались. Обещали ведь, что меня не повесят.

— Можете быть спокойны еще целый час, — сказал Хорес. — Мемфисский поезд прибудет только в половине девятого. У Лупоглазого, разумеется, хватит ума не приезжать в той желтой машине.

И повернулся к женщине.

— А вы? Я был о вас лучшего мнения. Мы с ним, конечно, дураки, но от вас я такого не ожидал.

— Ей вы оказываете услугу, — сказал Гудвин. — А то мыкалась бы со мной, пока не стало бы слишком поздно подцепить подходящего человека. Обещайте только устроить малыша продавцом газет, когда он подрастет настолько, чтобы отсчитывать сдачу, и на душе у меня будет спокойно.

Женщина села на койку и положила ребенка на колени. Хорес подошел к ней.

— Ну, пойдемте, — сказал он. — Ничего не случится. С ним здесь будет все в порядке. Он это знает. Вам нужно пойти домой, выспаться, потому что завтра вы уедете отсюда. Идемте.

— Я, пожалуй, лучше останусь.

— Черт возьми, разве вам не известно, что, готовясь к беде, вы скорее всего ее накличете? Неужели не знаете по собственному опыту? Ли знает. Ли, пусть она это бросит.

— Иди, Руби, — сказал Гудвин. — Ступай домой, ложись спать.

— Я, пожалуй, лучше останусь.

Хорес стоял возле них. Женщина сидела, задумчиво склонив голову, совершенно неподвижно. Гудвин откинулся к стене, скрестив руки на груди, его загорелые кисти скрывались под рукавами выцветшей рубашки.

— Вот теперь вы мужчина, — сказал Хорес. — Не так ли? Жаль, присяжные не видели, как вы, запертый в бетонной камере, пугаете женщин и детей жуткими рассказами для пятиклассников. Они сразу бы поняли, что у вас не хватит духу убить кого-то.

— Шли бы лучше домой сами, — сказал Гудвин. — Мы можем поспать здесь, только вот шумно очень.

— Нет, для нас это будет слишком разумно, — сказал Хорес. Он вышел из камеры. Надзиратель отпер дверь и выпустил его на улицу. Через десять минут Хорес вернулся со свертком. Гудвин не шевельнулся. Женщина смотрела, как Бенбоу разворачивает сверток. Там оказались бутылка молока, коробка конфет и коробка сигар. Хорес поднес ее Гудвину, потом взял сигару сам.

— Молочная бутылочка у вас с собой? Женщина достала бутылочку из узла под койкой.

— Там еще немного осталось, — сказала она. Долила ее из принесенной бутылки. Хорес поднес огня Гудвину и закурил сам. Когда поднял взгляд, бутылочки уже не было.

— Еще рано кормить? — спросил он.

— Я грею молоко, — ответила женщина.

— А-а, — протянул Хорес. И привалился вместе со стулом к стене напротив койки.

— На постели есть место, — сказала женщина. — Там помягче.

— Не настолько, чтобы стоило пересаживаться, — ответил Хорес.

— Слушайте, — вмешался Гудвин. — Идите-ка домой. Это все бесполезно.

— Нам предстоит небольшая работа, — сказал Хорес. — Завтра утром прокурор начнет допрашивать ее снова. Это у него единственная надежда: каким-то образом признать ее показания недействительными. Попробуйте вздремнуть, пока мы репетируем.

— Ладно, — согласился Гудвин.

Хорес принялся натаскивать женщину, расхаживающую взад-вперед по тесной камере. Гудвин докурил сигару и вновь сидел неподвижно, скрестив руки и свесив голову. Часы на площади пробили девять, потом десять. Ребенок захныкал и заворочался. Женщина остановилась, перепеленала его, достала из-под платья бутылочку и покормила. Потом осторожно подалась вперед и заглянула в лицо Гудвину.