Читать интересную книгу Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Думаю, нет ужаснее браков, чем те, где ребёнок оказывается орудием (или используется как таковое), раскалывающим семейный монолит. Каро была трудным ребёнком, она испытала на себе все болезни и недомогания, каким могут быть подвержены дети, истощив Нэлл и нервно, и физически. Мне кажется, я нёс свою часть ноши: работал дома, когда писал черновой набросок пьесы. Но получилось как-то так, что Каро оказалась чем-то вроде квартиры: сама по себе — прекрасная идея, но воплощённая в реальность не ко времени. Кроме того, возникло что-то вроде сестринского соперничества: Джейн, ожидавшая второго ребёнка, стала образцовой матерью, и Нэлл не могла не принять участия в этой эстафете. Я уговаривал её отдать одну или даже две лишние спальни какой-нибудь молодой женщине, которая согласилась бы помогать ей по хозяйству или просто быть рядом, когда Нэлл остаётся одна, — иностранке или даже безработной актрисе. Но Нэлл не только не могла справиться со своими заботами, она и признаться в том, что не справляется, тоже не могла; позже она утверждала, что просто страшилась того, что тут может произойти, если она уедет в Уитем.

Тем летом она ездила в Уитем всё чаще и чаще, и мне приходилось всё больше времени проводить вне дома. Я заботливо провожал её с ребёнком на Паддингтонский вокзал и усаживал в поезд, а потом с удовольствием возвращался домой — к своей работе. К концу следующей недели я отправлялся в Уитем, чтобы привезти жену и дочь в Лондон, но то время, что я проводил без них, постепенно обретало вкус свободы, отпуска, праздника. Нэлл ездила в Оксфорд всё чаще и чаще. Может быть, тут-то и начались наши неприятности — с этого совместного существования троих взрослых и их детей в Оксфорде, ведь Дэн оказался как бы частично отлучён от их союза, хотя тогда он этого не замечал.

С этого времени я уже не чувствую себя таким виноватым. Нэлл стала закипать, как только возвращалась в Лондон, и всё чаще задумывалась над тем, какие несправедливости таит в себе её новая роль. И быстро пришла к выводу, что они гораздо хуже, чем то, с чем ей приходилось сталкиваться в издательстве; то же относится и к старой квартирке: чем дальше, тем больше и то и другое стало восприниматься как несостоявшееся прекрасное будущее, а вовсе не временное и неприятное прибежище, каким и работа, и квартира казались ей прежде. Но иногда вдруг всё это вспоминалось как нечто отвратительное, с той нелогичностью, которая мне представляется одной из наименее приятных черт у особей женского пола, — так случалось, если я предлагал жене простейшее решение проблемы, а именно — попросить у её бывших нанимателей работу на дом.

Такое сползание всё глубже в безнадёжность, особенно когда оба попавших в подобную ситуацию наделены сверхщедрой долей непримиримого эгоизма, стало в наши дни настолько типичным, что я не стану описывать здесь все пройденные нами этапы. Изменения в характере человека, как и в характере отношений, не заявляют о себе слишком явно: они подкрадываются постепенно, из месяца в месяц, укрываясь за ширмами примирений, кратких периодов довольства друг другом, за попытками начать всё сначала… Подобно симптомам смертельной болезни, они, прежде чем выявить истинное положение вещей, рождают множество утешительных мифов.

Самым ярким проявлением этой болезни был, на мой взгляд, поворот на сто восемьдесят градусов в отношении Нэлл к моей работе в кино. Она отвергала всё с порога; если говорить о вышедшем на экраны моем первом фильме — вовсе не без причины. Критики разнесли фильм в пух и прах; только двое — одним из них был Барни Диллон — отметили достоинства сценария, напрочь зачеркнув всё остальное. Однако новый сценарий был более обещающим, и мне доставляло удовольствие работать с Тони. Его нельзя было бы даже с натяжкой назвать великим режиссёром, но он был далеко не дурак и сильно отличался — в лучшую сторону — от своего предшественника.

Сюжет этого психологического триллера строился на оригинальном замысле Тони и назывался «Злоумышленник», хотя на экраны был выпущен под названием «Лицо в окне». Тони знал, чего хочет, и умел заставить меня работать в нужном направлении; в то же время он был открыт новым идеям. Я многому у него научился и, в частности, тому, как разграничивать работу сценариста и постановщиков. Нэлл принимала в штыки мои восторги, когда я возвращался после совещаний с режиссёром, и я стал таить их от неё… если сама она и не говорила в открытую, то отношение её подразумевало, что я продаю себя, гонясь за скороспелым успехом и дешёвой популярностью. А когда кое-что в один прекрасный вечер всё же было сказано, всплыли имена Энтони и Джейн. Они, мол, не понимают, как я мог затесаться в этот продажный demi-monde,121 почему не удовлетворяюсь писанием пьес… во всяком случае, так она это изображала. Разумеется, никто из них не говорил мне этого в лицо, но я ощущал, что дистанция меж нами всё возрастает, общий язык утрачивается, а нравственные ценности оказываются разными. Мир кино интернационализирует: я стал смотреть на Джейн и Энтони как на безнадёжных провинциалов. Две формы крайнего упрямства противостояли друг другу: назревал конфликт, и Нэлл, выступавшая в роли «пятой колонны» в моём собственном лагере, вызывала у меня возмущение.

Как-то вечером — стоял, должно быть, июль или август — я, придя домой, обнаружил, что Нэлл с Каро без предупреждения отбыли в Уитем. Накануне мы долго ссорились, и утром, когда я после завтрака уходил на работу, Нэлл ещё спала. В конце недели я отправился в Оксфорд и привёз их домой. Возможно, Энтони действительно был не в курсе дела, но в глазах Джейн, как я заметил, светился вопрос… и упрёк. Нэлл, несомненно, успела с ней поговорить. Я обозлился, но виду не подал. В то время я работал над вторым вариантом сценария. Произошла какая-то путаница с расписаниями актёров, исполняющих главные роли, поэтому надо было срочно начинать съёмки фильма. Мне выделили комнату в конторе производственного отдела и дали секретаря на полставки. Андреа, наполовину полька, была двумя годами старше меня; она вовсе не походила на скромненькую секретаршу: уже тогда она была чуть ли не самым лучшим секретарём производственного отдела по эту сторону Атлантики — этакий бывалый полковой старшина; только в тех случаях, когда старшина пыжится и берёт горлом, она проявляла такт и здравомыслие. Мне сразу же пришёлся по душе её профессионализм; невозможно было не восхититься тем, с какой быстротой и аккуратностью она перепечатывала мои наброски и тактично обсуждала их, иногда предлагая что-то сократить, или указывала на слабые места. Физически она не казалась мне привлекательной: фигура у неё была тяжеловата, и держалась она с некоторой отчуждённостью, часто свойственной деловым женщинам. Я не знал, что она была раньше замужем: она редко говорила о себе. Единственное, что было в ней славянского (или, во всяком случае, не английского), — это её глаза. Замечательные глаза, зелёные, как нефрит, иногда они казались светло-карими; взгляд ясный и прямой. Отношения наши развивались очень медленно, всё началось с чувства облегчения, ощущения контраста между полнейшей неизвестностью — что ещё выкинет вечером Нэлл? — и уверенностью, что на работе ждёт деловое и интеллигентное товарищество, дружеское участие, придающее смысл и спокойствие каждодневному существованию. Она иногда приходила, когда я показывал Тони новые сцены; он выпаливал новые идеи быстрее, чем я успевал записывать; и я заметил, что он — как и я — считает её профессионалом до мозга костей, да к тому же ещё с головой на плечах, и что ему, как и мне, хорошо, когда она тут, под рукой.

Никаких отношений вне работы у нас с ней не было. Андреа обычно выходила из конторы, чтобы купить мне сандвичи, порой я приглашал её в какое-нибудь местечко поближе и подешевле — перекусить. Мало-помалу она стала рассказывать о себе, о своём неудавшемся браке. Она вышла замуж за поляка, бежавшего от немцев в Англию и ставшего здесь первоклассным лётчиком-истребителем. С наступлением мира он превратился в алкоголика с садистскими наклонностями и вмешался в какие-то эмигрантские политические игры. Теперь она жила со своей матерью-полькой где-то недалеко от Марбл-Арч.122 Каким чудовищным издевательствам подвергал её муж, я узнал много позже, но уже тогда она мельком упоминала об этом. Она была человеком сдержанным и обладала чувством юмора, какой зовётся юмором висельника и окутывает кинопроизводство, как запах солода окутывает пивоварню; однако у меня создалось впечатление, что этот стиль был избран ею в качестве защитной мимикрии. Что-то в глубине её существа было тяжко ранено этим её браком. Я потерял её из виду, когда мы закончили производственные дела, и мне её очень недоставало. Я был осторожен и не так уж много говорил о ней с Нэлл. Они были знакомы — виделись пару раз, и Нэлл она не понравилась, во всяком случае, так мне было сказано, но к этому времени Нэлл не нравилось всё, что относилось к этой стороне моей жизни, однако причин для ревности даже она не смогла тут найти.