Читать интересную книгу The ТЁЛКИ два года спустя, или Videoты - Сергей Минаев

– А меня возьмет? – с надеждой вопрошаю я.

– А бутылку купишь?

– Две! – Я растопыриваю пальцы.

– Идет! – Бомж нахмуривается. – А чё у бабы-то не остался? Такой жесткач, что убежал? Совсем достала?

– Совсем. – Я втягиваю руки в рукава. – Дура она!

– Приходя к женщине, бери с собой кнут! – изрекает бомж.

– Что?! – Я в ужасе оборачиваюсь на него.

– Это Ницше сказал.

– Кто сказал?!

– Ницше. Философ был такой немецкий.

– Ну, ты меня, дядя, убил! – искренне удивляюсь я. – Бери с собой кнут! – Я передергиваю плечами. – Где ты с Ницше-то познакомился?

– Какой познакомился?! – Бомж стучит себя кулаком по бейсболке. – Голова! Он умер уж сто лет назад. Я его в библиотеке тюремной читал. Давно еще.

– Нифига себе, какой ты начитанный!

– Изнутри мы не то, чем кажемся снаружи.

– Это что, то же он?

– Хуй знает! – Бомж выкидывает окурок. – Не помню.

На дороге показываются фары.

– Кажись, Васян. – Бомж встает, выходит на дорогу, поднимает руки вверх и начинает сигнализировать машине. Останавливается мусоровоз.

– Философ, опять ты? – слышится из кабины.

– Я, Васян!

– Ну, забирайся, что ли?

– Дык я с корешем!

– С каким?

– Он нам две бутылки обещал, если ты его до Москвы подкинешь.

– Кто? – из кабины высовывается голова в черной вязаной шапке.

– Это я, – встаю и подхожу к машине, – довезете?

– А чё не довезти? – крякает водила. – Залазьте. Но только до МКАДа, я потом в область опять ухожу.

– Не вопрос!

Мы забираемся в тесную кабину мусорки, и эти чуваки начинают немедленно обсуждать, как менты прихватили на прошлой неделе дружков бомжа, которые воровали со склада цветной металл, перекидывая его через забор, между столбами с современной электронной системой охраны.

– Волки, накрыли всех разом!

– А ты убег?

– Я приболел, Вась, дома остался.

– Считай пронесло.

– А кенты говорили все ровно будет.

– Вот и верь после этого людям!

По радио идут новости, потом начинается реклама, а я, разомлев, роняю голову на грудь. Играет старая песня Стинга «If I ever loose my faith in you». Отключаюсь. Кажется, мне снятся новости и видеоклипы. Иногда – реклама.

– Приехали, дядя! – просыпаюсь от того, что кто-то бьет меня по плечу. – Развилка! Дальше сам.

– А? – верчу головой по сторонам и вижу, что впереди Москва, мы стоим на обочине, и мимо движется слабый поток машин.

– Спасибо, чуваки! – Я потягиваюсь.

– Две бутылки, – бомж воздевает два пальца.

– Без базара. – Лезу в карман, достаю пятьсот рублей и протягиваю ему.

– Это, – бомж смотрит то на меня, то на купюру, – у меня ж сдачи нет!

– Забей! – открываю дверцу, спускаю одну ногу на ступеньку.

– Тебя как звать-то? – сипит бомж.

– Андреем!

– И меня! Значит тезки!

– Значит тезки! – смеюсь я. – Спасибо, что выручил, Философ!

– Тебе спасибо! – ощеривается бомж. – И помни про кнут. И еще про то, что изнутри мы не то, что снаружи!

– Такое не забуду! – Я хлопаю дверцей, и мусоровоз трогает, бибикнув мне на прощанье.

Приехать в город на мусоровозе, как это символично! Заключительный аккорд помоечной симфонии вчерашнего дня. Все настолько уныло, мерзко и как-то... бессмысленно, что ли? Сейчас поеду домой, где меня никто не встретит, потом – на работу, где меня встретят все. Потом будет ужин, или вечеринка, или игра в покер, или просто мелкое блядство. И во всем этом – какое-то кромешное одиночество. Такое впечатление, что я медленно дичаю. Разразиться бы истерикой, да жаль, никто не оценит.

Кляну себя за поездку к этой сумасшедшей, кляну себя за Дашу, за то, что дал уйти Наташе, за то, что вернулся в город, который меня не принимает. Да что там, не принимает – выдавливает. Посылает мне скрытые и явные намеки на то, что у меня здесь не сложится. Ни с кем, даже с самим собой.

Москва – ты не злая, нет. Ты какая-то безучастная. Может быть, мы сами тебя такой сделали? Тем, что каждый старался урвать себе хотя бы крохотный кусочек твоего сарафана в псевдорусском стиле? И соскоблить твою позолоту на стразы или погоны? И теперь ты как профессиональная блядь – всем даешь, но никого не любишь. Или, может, это оттого, что я не твой ребенок, Москва? А чей я, скажи, город-герой?

Вытаскиваю телефон. Набираю ее номер. Пять, семь, десять, двенадцать гудков:

– Да.

– Можно, я приеду?

– Сейчас?

– Да!

Пауза.

– Приезжай, – снова пауза. – Только по дороге купи пару бутылок воды без газа.

– Еще бы...

– Не похоже, что я тебя разбудил, – говорю с порога.

– Ты считаешь это подходящим упреком для шести утра?

– Честно? Нет. Просто у тебя был такой сонный голос, и я ожидал... увидеть тебя... э... в другом виде...

– В ночной рубашке? С бигуди на голове? Продолжи сам, у меня что-то с фантазией под утро плохо.

«Значит, все-таки ждала, – внутренне обнадеживаю себя. – В целом, шансы более чем».

– Кофе будешь?

– Я бы выпил какого-нибудь... алкоголя, – не сдерживаюсь и икаю. – Это от холода.

– Не в твоем состоянии. Кофе или чай?

– А какое это такое «мое состояние»?

– Ты выглядишь, как бомж, – прицеливается глазами. – Бомж, надевший выброшенный на помойку тинейджерский прикид.

– Это вряд ли! – усмехаюсь, оглядывая себя. – У бомжа должен быть айпод. А у меня его нет.

– Что? – Она прищуривается и, не дожидаясь ответа, валит на кухню.

– Почему ты вчера уехала? – иду за ней.

– Устала, – наливает воду в чайник, нажимает на кнопку.

– Я искал тебя полтора часа по всему лофту.

– А потом? – Она залезает в холодильник.

– Потом напился и уехал... с Антоном.

– А под утро вы с Антоном повздорили, и он выгнал тебя на улицу, да? – достает йогурт, сливки, сыр, еще что-то.

– Нет. Я... сам уехал. – Все время пытаюсь поймать ее взгляд, но Наташа постоянно перемещается по кухне, и разговор идет в основном с ее спиной. – Захотелось тебя увидеть.

– У тебя вчера было море времени, но ты же предпочел видеть других, правда? – Она впервые оборачивается, и я начинаю понимать – для того чтобы быть принятым здесь и сейчас, нужно покаяться, а каяться я не смогу. Кеды жмут, и потом – похмелье.

– Я встретил коллег, – вытаскиваю сигарету. – Ты встретила друзей.

– Ну, знаешь, твои коллеги лучше любых друзей. То есть значительно ближе.

– Ты про Дашу? У нас с ней абсолютно ровные дружеские отношения.

– Ты считаешь, мне эта информация интересна?

– Вероятно, да. Если после того, как одна девушка попросила молодого человека подержать ее сумочку, другая девушка стремглав умчалась с бала, то да.

– Я просто не готова была проводить вечер в обществе телевизионщиков, извини! – Она наливает кофе в две чашки, одну ставит на стол, другую берет себе.

– А одного телевизионщика?

– Я же сказала, ты был слишком занят другими, я не рискнула тебе мешать. А ждать, пока ты освободишься, – обламывало.

– Интересно, как так получается, – я глубоко затягиваюсь, выдерживаю паузу. – Почему девушке, которой еще позавчера было так хорошо с тобой, вчера стало так невыносимо плохо? Дело во мне? В поздней осени?

– В чьей-то сумке? В том, что объективов вокруг было слишком много, а пространства так мало? – пародирует она мою интонацию. – Или в том, что устраивать второе свидание на вечеринке, где так много знакомых, с которыми ты целый час не виделся, – это самое идиотское решение? – Она делает глоток и смотрит на меня, не убирая чашку ото рта.

– Наверное, я должен сейчас извиниться? – смотрю на нее, стараясь не мигать. – Раскаяться в содеянном, признаться во всех смертных грехах, да? Но, странное дело, – не в чем. А чувство вины остается. Ты созидаешь во мне комплексы, девочка моя!

С минуту молча смотрим друг на друга. Я пытаюсь понять, куда скатится шарик, – в ту лузу, где «любовь– морковь» или в другую, с надписью «ненависть, трупы»?

– Я вижу, ты сам себе нравишься сейчас, да? – Она ставит чашку на столешницу, получается довольно звонко. – Этакий Печорин в спортивной куртке, не понимающий, то ли у него душевные терзания, то ли похмелье. Скажи мне, милый мальчик, сколько раз ты репетировал эти глаза, эту позу и эту манеру затягиваться сигаретой перед зеркалом?

– М-м-м... довольно долго. Ты говоришь так, будто самой никогда не было интересно, как ты выглядишь, когда затягиваешься? А как лучше выпускать дым? Так? Или вот так?

– Было безумно интересно. Только это было еще в школе. А ты свое школьное зеркало, видимо, до сих пор носишь с собой.

– Я вижу эти зеркала кругом, – чувствую, как похмелье соединяется со вчерашним стрессом и, наслаиваясь на это утреннее чтение моралей, порождает злобную истерику. – Ни одного шанса расслабиться с этими зеркалами. Они даже в твоих глазах, правда. Смотрюсь в них – и кажется, опять не тяну, да? Не выгляжу искренним? Честное слово, Наташ, я сбежал к тебе. Я хотел тебя видеть, мне показалось, мы не договорили вчера, позавчера... вообще не договорили...