Читать интересную книгу Нержавеющий клинок - Фока Бурлачук

Потом было Бородино. Корпус генерала находился на самом ответственном участке между батареей Раевского и Багратионовыми флешами, где решалась судьба сражения.

И все же Кульм в памяти генерала стоял особо, не потому, что Александр Иванович был там тяжело ранен. Под Кульмом население Богемии, восхищенное доблестью русских, в знак благодарности за избавление от вторжения наполеоновской армии, преподнесло ему драгоценный кубок.

Приняв этот дар, растроганный генерал распорядился высечь на кубке имена русских офицеров, геройски павших под Кульмом. Вот и сейчас, проснувшись, князь словно наяву увидел молодого офицера-героя, погибшего последним в том сражении. А запомнился он потому, что в штыковой атаке храбрец сразил четырех солдат неприятеля на глазах генерала. Генерал силился вспомнить фамилию офицера, еще прежде отличившегося под Бородином и получившего награду из рук самого Кутузова.

Как же ему фамилия? — слегка заволновался Александр Иванович и, одевшись, по широкой лестнице спустился в Белую залу, где находился кубок богемцев.

— Каштановский, — вслух прочитал на кубке и облегченно вздохнул. — Погиб совсем юным. Он и ему подобные составляют славу отечества.

Затем медленным взглядом окинул стоявшие по углам бюсты Петра I, Румянцева, Суворова, Кутузова, задержался возле любимой картины, изображавшей Лейпцигское сражение. Прошел в библиотеку, занимавшую две смежных комнаты и имевшую хаотический вид: книги расставлены на полках как попало, многие то здесь, то там грудами лежали на полу, некоторые вообще не вынуты из упаковок. Найти нужную книгу было трудно, к тому же отсутствовал каталог. Остерман-Толстой задумал привести наконец библиотеку в порядок, пригласив для этой цели бывшего своего адъютанта поручика Лажечникова, будущего писателя, автора «Ледяного дома», одного из пионеров русского исторического романа. В то время Лажечников служил в канцелярии московского генерал-губернатора. Генерал любил поручика за его ум, эрудицию, скромность и яркий юмор. Приезд Лажечникова ожидался с дня на день.

Взор генерала остановился на собственном надгробном памятнике, изготовленном по его просьбе: он, Остерман-Толстой, лежал, опираясь на барабан; стрелки часов, вмонтированных в барабан, показывали время ранения генерала; рядом — оторванная рука. Кое-кто из друзей генерала втайне посмеивался над ним за причуду с памятником, но у Александра Ивановича на сей счет было свое мнение. Он утверждал: живущему все же любопытно взглянуть на памятник, который будет поставлен на его могиле.

Памятнику, конечно, не место в библиотеке, подумал генерал и велел слугам перенести его в соседнюю комнату. Зная своего бывшего адъютанта, как человека, которому присущ большой юмор, генерал не хотел, чтобы памятник попал на глаза Лажечникову.

По-прежнему перекликались колокола. Генерал поднялся на третий этаж, вышел на балкон. Утро дышало свежестью и прохладой, серая ночная пелена медленно сползала с окружающих строений. В это время послышался звук почтовых колокольчиков; он приближался, вскоре из-за поворота покаьалась закрытая карета и, повернув на Английскую набережную, остановилась у дома генерала. Вот и гость, подумал Александр Иванович, присматриваясь к коренастому поручику в мундире лейб-гвардии Павловского полка, вышедшему из кареты. Генерал сразу узнал своего бывшего адъютанта и не удержался от восклицания:

— Наконец-то! Милости просим, любезный Иван Иванович. Поднимайтесь сюда, вещи ваши занесут.

Прежде чем подняться на третий этаж, гость внимательным взглядом окинул дом, по праву считавшийся одним из самых красивых в Петербурге. Не зря же Пушкин потом в «Евгении Онегине» посвятит ему строки:

Усеян плошками кругом,Блестит великолепный дом.По цельным окнам тени ходят,Мелькают профили головИ дам, и модных чудаков.

Гость поднялся, генерал единственной рукой прижал его к груди, поздравил с приездом и, зная, что тот первый раз в столице, сказал:

— Посмотрите, милейший Иван Иванович, нигде более вы не увидите такой красоты!

Со временем гость описал свои впечатления: «…Вид на глубоководную, широкую Неву с ее кораблями, набережными, Академией, биржей и Адмиралтейством привели меня в восторг. Я бывал в Берлине, Лейпциге, Касселе, Кенигсберге и Париже, но ни один из этих городов не сделал на меня такого впечатления. Правда, когда я в первый раз увидел Париж, я ощутил невыразимо высокое чувство…

Но чувство это было совсем не то, которое наполнило душу мою при приезде в родной город, созданный гением великого Петра.

— Прекрасно! Чудесно! — мог я только сказать…» В то августовское утро они долго стояли на балконе, любуясь величественным градом. Наконец генерал сказал:

— Пора завтракать.

— Александр Иванович, но мне не терпится взглянуть на вашу библиотеку.

— Нет-нет, всему свое время, любезный Иван Иванович. Прежде завтрак, а потом дела. Да и отдохнуть вам с дороги не мешает.

— Я не устал, Александр Иванович, — запротестовал гость и деловито спросил: — Работы в библиотеке много?

— Как работать будете. — Генерал сощурил глаза. — Наш город славится красавицами, а вы ведь холостяк. Думаю, месяца за три справитесь.

Когда хозяин и гость зашли в столовую, стол уже был накрыт. За завтраком генерал полюбопытствовал:

— Ну, как там Москва-матушка?

— Живет и здравствует, а о вас до сих пор ходят разные легенды.

— Любопытно, любопытно, что именно? — оживился хозяин.

— Буквально за несколько дней перед отъездом в одной порядочной компании кто-то из военных сказал, будто вы намеревались застрелить генерала Пфуля в самом начале войны с Наполеоном за то, что тот якобы своими невежественными советами императору ослаблял русскую армию.

Генерал рассмеялся, ответил:

— Последнее совершенно справедливо, а то, что хотел застрелить, — сущий вздор. Сейчас я вам расскажу. — Александр Иванович отпил из бокала вина, продолжил: — С Пфулем дело обстояло так. Этот худой, с морщинистым лицом и глубоко вставленными глазами немец, состоящий на русской службе, считал себя военным теоретиком и пользовался большим доверием императора. По характеру он был человек невежественный и самоуверенный, а теоретик, так сказать, голый, отрицающий всякую военную практику. Однажды, когда он предлагал императору явно нелепый план действий, я воспротивился и сказал, что для него Россия — мундир: он его надел и снимает, когда захочет, а для меня Россия — кожа моя… — Генерал взял чашку, протянул руку к шумевшему самовару, налил чаю, улыбнулся: — Пфуль пробыл в России почти пять лет и за это время, представьте, не выучил ни одного русского слова, в то время как приставленный к нему денщиком неграмотный малоросс Федор Владыко научился разговаривать по-немецки и часто выступал в роли переводчика. Смешно, не правда ли? Вот такие военные советчики были при императоре нашем. Они все могли погубить.

Лажечников, мечтавший о славе писателя и работавший тогда над «Походными записками русского офицера», извлек блокнот и на всякий случай записал то, что рассказал генерал, а потом спросил:

— Александр Иванович, вы помните, как в сражении под Бауценом вас, полумертвого от потери крови, вынесли с поля боя?

— Такое не забывается, а почему вы это вспомнили?

— Дело в том, что я намерен описать тот бой. И хочу вас о нем подробно расспросить.

— Стоит, стоит. Тогда мы захватили в плен семь тысяч французов вместе с их маршалом и штабом. Да что сейчас вспоминать, милейший Иван Иванович, это уже история. А вы не боитесь, что все, что напишете об этом бое, потом придется сжигать?

Генерал задал гостю этот вопрос потому, что в 1817 году Лажечников издал «Первые опыты в прозе и стихах», которые впоследствии сам скупал и уничтожал.

— Надеюсь, что нет. Теперь у меня славные советчики имеются: Батюшков, Жуковский, а недавно познакомился еще и с Денисом Давыдовым. Вот это глыбы, скажу вам!

— А с Пушкиным вы знакомы? У нас только о нем и разговоры. Кое-кому досталось от него. — Генерал понизил голос до шепота. — Даже супротив правителей злые эпиграммы пописывает. Очень смел.

— Многое о нем слыхал, кое-что его читал, а вот видеть, к сожалению, не приходилось. Говорят, его стихотворения, словно птицы, разлетаются по всему Петербургу.

— Это правда. Сейчас я, Иван Иванович, покажу одно его стихотворение, которое в списках, как вы смели заметить, летает по Петербургу…

Генерал поднялся, вышел в свой кабинет и вскоре положил перед Лажечниковым исписанный лист бумаги.

— Это недавно появилось, полюбопытствуйте. Гость прочитал вслух:

Полуфанатик, полуплут;Ему орудием духовнымПроклятье, меч, и крест, и кнут.Пошли нам, господи, греховным,Поменьше пастырей таких, —Полублагих, полусвятых.

— Извините мою невежественность, Александр Иванович, но о ком речь?