— Вы правы, это самая лучшая, — отозвалась Изольда. Ей доставляло все большее удовольствие обнаруживать в этом ремесленнике здравый смысл и тонкость вкуса.
— Боже, до чего прекрасно! — воскликнул он. — Я ничего не понимаю в этом, но чувствую, сколько здесь величия. Какое счастье иметь возможность часто смотреть на такие красивые вещи!
— Не так-то уж часто они и встречаются, — сказала Изольда, желая утешить его в той тайной горечи, которая почудилась ей в этом восклицании.
Пьер продолжал смотреть на гравюру, вызвавшую у него чувство восхищения, но думал он уже не о ней. В этой атмосфере обманчивой близости с той, которая все более властно овладевала всем его существом, каждое мгновение протекало для него будто век блаженства, и он наслаждался этим мгновением, трепеща от счастья. Реальность времени словно исчезла для него, вернее — мгновения эти были вне реальной действительности, как это иногда случается с нами во сне.
— Раз она так вам нравится, я могу подарить вам ее, — сказала Изольда, — вот, возьмите ее себе. — Своим восторгом Пьер затронул ее артистическую душу.
Пьер предпочел бы, чтобы она сказала «пожалуйста», и он вынудил ее сказать это, отказавшись не без гордости от ее подарка.
— Возьмите, пожалуйста, — сказала Изольда, — вы доставите мне этим большое удовольствие. И не бойтесь лишить меня ее, я достану себе такую же.
— Ну хорошо, — сказал Пьер, — за это я сделаю вам рамку.
— За это? — переспросила мадемуазель де Вильпрё, находя такое выражение несколько фамильярным.
— А почему бы не «за это»? — сказал Пьер, который в затруднительных случаях всегда проявлял то чувство собственного достоинства и тот такт, которые так присущи избранным натурам. — Я не обязан ведь принимать ее в подарок.
— Вы правы, — сказала Изольда с внезапной искренностью. — Я возьму у вас рамку, и с большим удовольствием. — И, увидев, какой гордостью озарилось вдруг лицо молодого рабочего, она прибавила. — Если бы дедушка был здесь, он был бы доволен, что я подарила вам эту гравюру.
Эта беседа, невинная и опасная, быть может, продолжалась бы и далее, если бы не маленькая маркиза Дефрене, внезапно впорхнувшая в комнату. Увидев Пьера, беседующего с Изольдой, она как-то странно вскрикнула.
— Что с вами, дорогая моя? — спросила Изольда таким внезапно холодным тоном, что кузина смешалась.
— Я думала, вы здесь одна… — пролепетала она.
— Ну и что же? Разве здесь кто-нибудь есть? — ответила ей Изольда, понизив голос, чтобы рабочий не услышал жестоких этих слов. Но он услышал их, услышал скорей сердцем, нежели ухом. Оскорбительный ответ Изольды смертельным ударом поразил это сердце, переполненное любовью и блаженством. Он бросил гравюру в папку, швырнул папку на стул с выражением отвращения, которое не ускользнуло от мадемуазель де Вильпрё, и, схватив свой молоток, с лихорадочной быстротой навесил дверь. Затем, не простившись, даже не взглянув на обеих дам, он вышел из мастерской с сердцем, полным ненависти к своему кумиру и презрения к самому себе за то, что поддался безрассудным своим мечтам.
ГЛАВА XIX
Когда дамы остались одни, между ними произошел довольно странный разговор.
— Вы произнесли фразу, весьма оскорбительную для этого бедного юноши, — сказала маркиза, глядя вслед Пьеру Гюгенену.
— Он не расслышал ее, — отвечала Изольда, — а если и расслышал, то не понял.
Но Изольда знала, что сама себя обманывает. Она заметила, в каком негодовании выбежал из ее комнаты этот столяр. И так как, несмотря на все светские предрассудки, внушенные ей средой, в глубине души она была доброй и справедливой, ее охватило теперь глубокое раскаяние и какая-то непонятная тоска. Только гордость мешала ей сознаться в этом.
— Говорите что хотите, — настаивала Жозефина, — но этот рабочий очень обиделся, сразу видно.
— А если обиделся, то напрасно, — сказала Изольда, стараясь оправдаться в собственных глазах, — я сказала это без всякого намерения обидеть его. Я ответила бы вам совершенно так же, будь здесь любой мужчина, кроме моего дедушки или брата.
— Ну, положим, дорогая кузина, — возразила ей Жозефина, — никогда бы вы не позволили себе ответить так, будь на месте этого бедняги подмастерья кто-нибудь другой; но с таким мужчиной можно не стесняться, все сойдет!
— А если даже я и виновата, то в этом прежде всего виноваты вы, Жозефина, — немного раздраженно сказала мадемуазель де Вильпрё. — Если бы не ваше неуместное восклицание, я никогда не ответила бы так глупо!
— Господи боже мой, да что же я такого особенного сказала? Я и вправду была поражена, увидев, как оживленно вы беседуете со столяром. Каждый бы удивился на моем месте. Вот я невольно и вскрикнула; а когда заметила, что этот юноша покраснел как маков цвет, то очень пожалела, что вошла так внезапно. Но откуда же мне было знать…
— Дорогая кузина, — резко оборвала ее Изольда с раздражением, которого никогда в жизни еще не испытывала, — позвольте сказать вам, что все эти ваши объяснения, догадки и сами ваши выражения нелепы и весьма дурного тона. Сделайте одолжение, перемените тему разговора. Если бы я попросила дедушку разобраться в этом, он, возможно, лучше меня понял бы, что вы имеете в виду, но, полагаю, вряд ли пожелал бы объяснить мне это.
— Вы говорите со мной очень оскорбительным тоном, — отвечала Жозефина, — никогда еще я не слыхала от вас подобных выговоров, дорогая Изольда. Видно, я в самом деле сказала что-то в высшей степени неуместное, раз вы так на меня обиделись. Все дело в том, что я получила дурное воспитание. Но меня удивляете вы, кузина, при вашем уме вы могли бы быть ко мне снисходительнее. Однако, если я чем-то вас задела, простите меня…
— Нет, это я прошу, умоляю простить меня! — взволнованно воскликнула Изольда и крепко обняла Жозефину. — Я неправа, неправа во всем. Одна вина влечет за собой другую. Я произнесла недостойные слова, от этого мне стало больно, и вот теперь я заставляю страдать другого. Поверь, мне сейчас больнее, чем тебе…
— Ни слова больше об этом! — воскликнула маркиза, целуя кузине руки. — Достаточно одного твоего слова, Изольда, и я все готова забыть.
Изольда попыталась улыбнуться, но на сердце у нее было по-прежнему тяжело. Она думала о том, что, если в самом деле этот рабочий слышал те жестокие слова, за которые она теперь так корит себя, ей уже никогда не удастся заставить его забыть их. Было ли это чувство собственного достоинства или любовь к справедливости, но что-то во всем этом ее мучило. Она не привыкла к угрызениям совести.
Маркиза попыталась развлечь ее.
— Хочешь, — сказала она, — я покажу тебе рисунок, который вчера закончила? А ты мне его поправишь, хорошо?
— С удовольствием, — ответила Изольда. — Тебе пришла очень удачная мысль, — добавила она, взглянув на рисунок, — изобразить часовню в нынешнем ее виде, пока здесь еще чувствуется атмосфера упадка и заброшенности. А я, по правде говоря, так привыкла к виду запустения, которое придают часовне пыль и паутина, что мне жаль будет расстаться со всем этим. Я уже и теперь сожалею, что здесь не стонет ветер, проникавший прежде через расщелины стен и выломанные окна, и не слышно крика сов и таинственной беготни мышей при лунном свете, напоминающей пляски духов. Спору нет, когда рабочие приведут все в порядок, в этой мастерской мне будет удобно, но как все, что создается ради пользы и благополучия человека, это помещение потеряет тогда всю свою поэтичность, весь свой романтический колорит.
Внимательно рассмотрев рисунок, Изольда нашла, что он очень мил, исправила некоторые погрешности в перспективе, посоветовала раскрасить его китайской тушью и помогла кузине установить ее мольберт на площадке хоров. Быть может, была у нее тайная надежда, что, приходя сюда время от времени взглянуть на работу кузины, она найдет удобный случай сказать Пьеру что-нибудь ласковое, чтобы заставить его забыть эту, как она сама мысленно называла ее, дерзость.
Изольда в самом деле искренно хотела ее загладить, и всякий раз при виде Пьера ей становилось немного стыдно. В этом тайном желании была и большая душевная честность и как бы жажда искупления вины. Даже самый строгий духовник не отыскал бы в нем ничего предосудительного, хотя нашлись бы среди светских дам такие, которые подняли бы ее на смех, а может быть, даже пришли в негодование.
Как бы там ни было, но случай, на который она надеялась, так и не представился, ибо Пьер, едва завидев ее, тотчас же выходил из мастерской или же забирался в самый дальний угол и так погружался в свою работу, что невозможно было обменяться с ним ни словом, ни поклоном, ни даже взглядом. Изольда поняла, что он не простил ей обиды. Она уже не решалась выходить на хоры и за все то время, что там рисовала Жозефина, ни разу больше не вышла к ней. Итак, — странно, не правда ли? — между мадемуазель де Вильпрё, внучкой владельца замка, и Пьером Гюгененом, столяром-подмастерьем, существовала отныне тайна весьма тонкого свойства, еще вряд ли ясно постигнутая рассудком, но уже робко прячущаяся в глубинах сердца; и каждый из них смутно чувствовал, что занимает мысли другого, хотя ни он, ни она и самим себе не решились бы сознаться в этом безотчетном, мучительном тяготении друг к другу.