Читать интересную книгу Кентавр - Джон Апдайк

– Нет. Но у тебя на ухе какая-то корка вроде засохшего бритвенного крема.

– Знаешь, что это?

– Что? Это интересно!

– Это моя тайна. Ты не знала, что у меня есть тайна?

– У всех есть тайны.

– Но у меня особенная.

– Какая же?

– Сказать не могу. Придется показать.

– Питер, это же просто смешно.

– Значит, не хочешь? Боишься?

– Нет. Тебя я не боюсь.

– Прекрасно. И я тебя тоже.

Она смеется.

– Ты никого не боишься.

– Вот и не правда. Я всех боюсь.

– Даже своего отца?

– Ух, его особенно.

– Когда же ты покажешь мне свою тайну?

– Может, и не покажу вовсе. Это ужасная штука.

– Ну пожалуйста, Питер, покажи. Пожалуйста.

– Пенни.

– Что?

– Ты мне очень нравишься.

Он не говорит: «Я тебя люблю» – боится, а вдруг это не так.

– И ты мне тоже.

– Но я тебе разонравлюсь.

– Нет. Ты нарочно глупости говоришь?

– Может быть. Ну ладно, покажу тебе после первой игры. Если духу хватит.

– Вот теперь я тебя боюсь.

– А ты не поддавайся. Знаешь, у тебя такая чудесная кожа.

– Ты так часто это говоришь. Почему? Кожа как кожа. – Он не отвечает и гладит ее по руке. Она отнимает руку. – Давай смотреть. Кто ведет?

Он поднимает голову, смотрит на новые часы и электрическое табло подарок выпускников 1936 года.

– Они.

И она, вдруг превратившись в маленькую фурию с накрашенными губами, кричит:

– Давай, давай!

Игроки из детских команд, пятеро в олинджерской форме, коричневой с золотом, и пятеро из Западного Олтона, в синей с белым, носятся как ошалелые, словно склеенные резиновыми подошвами со своими цветными отражениями в блестящих досках пола. Каждый шнурок, каждый волос, каждая напряженная гримаса кажутся нарочитыми, неестественными, как у звериных чучел в большой ярко освещенной витрине. И в самом деле, баскетбольное поле отделено от скамей воображаемым стеклом; хотя игрок может поднять голову и увидеть девушку, с которой провел вечер накануне (он помнит, как она пищала и как у него потом пересохло во рту), она сейчас бесконечно далека от него, и то, что произошло в темной, неподвижной машине, вполне могло ему только присниться. Марк Янгерман тыльной стороной волосатой руки стирает пот со лба, видит летящий на него мяч, поднимает руки, ловит тугой шар, прижимая его к груди, поворачивает голову в другую сторону, чтобы обмануть противников, обходит защитника Западного Олтона и, выиграв мгновение, на бегу забрасывает мяч в сетку. Счет сравнялся. Раздается такой крик, что кажется, все души переполняет ужас.

***

Колдуэлл разбирает корешки билетов, когда к нему на цыпочках подходит Филиппс и говорит:

– Джордж, вы сказали, у вас не хватает билетов.

– Да, с восемнадцать тысяч первого по восемнадцать тысяч сто сорок пятый.

– Кажется, я знаю, куда они девались.

– Господи, у меня просто гора с плеч.

– Их, по-видимому, взял Луис.

– Зиммерман? На кой черт ему воровать билеты?

– Т-сс! – Филиппс красноречиво указывает глазами на дверь директорского кабинета. Он словно щеголяет таинственностью. – Вы же знаете, он ведет старшие классы в кальвинистской воскресной школе.

– Конечно. Его там чуть не на руках носят.

– А вы заметили, что преподобный Марч здесь?

– Да, я его пропустил. Не взял с него денег.

– Ну так вот. Он здесь потому, что человек сорок из воскресной школы получили бесплатные билеты и пришли сюда все как один. Я предложил ему место на трибуне, но он отказался, объяснил, что лучше встанет у стены и будет присматривать за мальчиками; почти половина их из Эли, где нет кальвинистской церкви.

Ага, вот она; Вера Гаммел! Ее длинное желтое пальто не застегнуто, узел рыжих волос разваливается, шпильки выпадают, бежала она, что ли? Она улыбается Колдуэллу и кивает Филиппсу; Филиппс, этот щуплый человечек, единственный, кто не вызывает у нее никаких чувств. Колдуэлл – дело другое: он словно будит в ней спящий материнский инстинкт. Всякий высокий мужчина кажется ей союзником, до того она простодушна. И наоборот, всякий мужчина ниже ее ростом как будто враг ей. Колдуэлл, дружелюбно приветствуя Веру, поднимает бородавчатую руку; ему приятно смотреть на нее. Когда миссис Гаммел здесь, он чувствует, что не вся школа отдана во власть зверей. У нее мальчишеская фигура: плоская грудь, длинные ноги, тонкие веснушчатые руки, в которых есть что-то волнующее и даже тревожное. Извечная женская округлость заметна только в линиях бедер; только эти бедра, словно вылепленные из гипса, выпукло очерчиваясь под синим спортивным костюмом, и выделяют ее среди учениц. Женщина расцветает медленно: сначала первоцвет, потом – расцвет и снова расцвет, еще пышнее. Жизнь до поры до времени медлительна. И пока что детей у нее нет. Ее низкий лоб, белое пятно между двумя отливающими медью прядями, нахмурен; нос – длинный и острый; лицо чем-то напоминает мордочку хорька, а улыбается она, очаровательно обнажая десны.

Колдуэлл окликает ее.

– Ваши девочки играли сегодня? – спрашивает он.

Вера – тренер женской баскетбольной команды.

– Я прямо оттуда, – бросает она не останавливаясь. – Наши продули. Я только дала Элу поужинать и решила пойти посмотреть, как сыграют мальчики.

Она идет по коридору к дверям зала.

– Да, эта женщина любит баскетбол, – говорит Колдуэлл.

– Эл слишком много работает, – говорит Филиппс угрюмо, – вот она и скучает.

– Но вид у нее веселый, а для меня в моем состоянии это главное.

– Джордж, ваше здоровье меня беспокоит.

– Бог любит веселые трупы, – говорит Колдуэлл с напускной жизнерадостностью и решается взять быка за рога. – Так в чем же секрет этих билетов?

– Собственно, никакого секрета и нет. Преподобный Марч сказал, что Луис предложил для поощрения раздать билеты ученикам воскресной школы, которые до Нового года не пропустили ни одного занятия.

– И для этого он, как вор, залез ко мне в стол и украл мои билеты.

– Тише. Билеты не ваши, Джордж. Билеты школьные.

– Да, но я козел отпущения, мне за них отвечать.

– Это просто бумажки, так на них и смотрите. Пометьте у себя в книгах: «Благотворительность». В случае чего я вас поддержу.

– А вы не спросили Зиммермана, куда девались еще сто билетов? Вы говорите, пришло сорок человек. Не мог же он еще сотню раздать, ведь тогда даже четырехлетние малыши из кальвинистских ясель приползли бы сюда на четвереньках с бесплатными билетами.

– Джордж, я понимаю, вы расстроены. Но незачем преувеличивать. С Зиммерманом я не разговаривал, да и ни к чему это, по-моему. Напишите: «Благотворительность», и конец. Конечно, Луис ни с кем не считается, но здесь дело чистое.

Прекрасно понимая, что надо послушаться благоразумного дружеского совета, Колдуэлл все же позволяет себе еще одну тираду:

– За эти билеты можно было бы взять девяносто долларов чистых денег, и я возмущен, что их подарили нашей драгоценной кальвинистской школе.

Он возмущается искренне. Весь Олинджер, кроме мелких общин, вроде католиков, свидетелей Иеговы и баптистов, разделен на два больших лагеря, мирно соперничающих между собой, – лютеран и кальвинистов, причем лютеране многочисленней, а кальвинисты богаче. Сам Колдуэлл из пресвитерианской семьи, но во время кризиса он принял веру жены, стал лютеранином и при всей своей терпимости действительно не доверяет кальвинистам, которые в его представлении связаны с Зиммерманом и Кальвином, а те в свою очередь со всем темным, бездушным и деспотическим на свете.

***

Вера входит в зал через широкие двери, распахнутые настежь и удерживаемые резиновыми клиньями, которые, когда надо закрыть двери, выбивают ногой из аккуратных латунных гнезд. В дальнем углу она видит преподобного Марча, он стоит, прислонившись к куче складных стульев, которые во время собраний, спектаклей и заседаний родительского совета расставляют посреди зала, там, где сейчас баскетбольное поле. Несколько мальчиков в грубошерстных брюках, болтая ногами, сидят на этой куче вопреки всем правилам; здесь же, позади скамей, толпятся мужчины, мальчишки и несколько девочек – вытягивая шеи, они смотрят через головы передних, а некоторые залезли на стулья, стоящие между открытыми дверьми. Двое парней лет по двадцать пять робко здороваются с Верой и расступаются перед ней. Они ее знают, а она никак не может их вспомнить. Это бывшие знаменитости из тех, кого много лет, пока они не женятся, или не запьют, как это было со многими, или не поступят на работу где-нибудь очень уже далеко от города, тянет в школу на спортивные состязания, как собаку тянет туда, где она когда-то зарыла лакомую кость. С каждым разом все более постаревшие и обрюзгшие, они упорно появляются здесь, зачарованные непрерывной сменой – в зале и на дворе, осенью, зимой и весной – новых молодых и еще не известных школьных спортсменов, которые возникают как призраки, а потом сами незаметно присоединяются к ним и тоже становятся зрителями. Держатся они робко и приниженно, совсем не так, как ученики на трибунах; там лица, волосы, ленты, яркая одежда сплетаются в единую ткань, в сверкающее живое знамя. Вера щурит глаза, и толпа распадается на дрожащие цветные молекулы. Словно поляризованные колыханием, совершающимся перед ними, эти частицы при ее появлении и в самом деле колеблются, нацеливаясь друг на друга острыми невидимыми кончиками. И чувствуя это, Вера полна гордости, спокойствия и уверенности. Она не спешит удостоить взглядом преподобного Марча, тоже восхищенного медно-золотой звонкой россыпью, которая облекает ее и сквозь колышущуюся тесноту сияет ему прямо в глаза.