Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

– А там не открывают.

И в третий раз за этот день горькое непониманье вкупе с необъяснимой неприязнью неожданно-негаданно сменились ласковым и нежным светом. Как будто месяц из тумана.

– Тебе может водички дать попить? – спросил с ухмылкой голый.

Не отвечая, Катц повернулся и побрел на выход. Возле гастронома на углу Октябрьского проспекта и улицы Комсомольской ему и в самом деле захотелось пить. Боря вошел и у стойки в отделе соки-воды выдул два стакана газировки без сиропа.

Последняя отчаянная, спасительная мысль пришла Б. Катцу в электричке. Бесспорно, от гастронома, от остановки «Горсовет», разумнее и проще было бы уехать домой автобусом, но обладатель единого годового проездного поперся на электричку. Под пулеметные ленты путей и бело-зеленую тельняшку вокзальчика нырнул подземный переход и вывел Борю на вторую платформу. Здесь он долго стоял спиной к матросским излишествам станционного хозяйства. Пилоны и пилястры видеть не хотелось. Хотелось поскорей уехать. Но расписанье не благоприятствовало. Сначала без остановки проследовал пассажирский поезд «Тихий Дон». Потом открыла двери ни сердцу, ни душе не милая егорьевская. И только через двадцать минут затормозила правильная – 47-й километр.

Проехать надо было ровно один перегон. Миляжково – платформа Фонки. Боря даже не пошел в вагон, а остался у дверей в железном ящике тамбура. Он тосковал, упираясь плечом в какую-то неудобную, с изгибом трубку. Венчал канализационное колено железный ящичек с кривою ручкой и красным ярким пятачком. Чья-то шкодливая, дрожащая на ходу рука сделала приписку к штатной надписи в светофорном кружке и читалась она теперь так – «гоп-стоп кран». Борис и знать не знал, куда ведет вихляющее дополнение, но вот куда ведет ручка, Катц сообразил немедленно, едва лишь только ее увидал. К встрече с куратором, с Игорем Вениаминовичем Пашковым. Сейчас Борис рванет ее, сорвется пломба, завоют тормоза, и вбегут люди в форме, и вбегут люди в штатском, и этим последним Борис объявит на ушко, что у него есть очень важное сообщение для их коллеги, Игоря Вениаминовича. А может быть, и сам он, лейтенант Пашков появится. Своею собственной персоной. Кто знает, может быть, стоит сейчас в вагоне номер два и проверяет чье-то командировочное удостоверение. Просто сигнала ждет.

Ветер инерции крутнул Бориса и кинул головой вперед. Кровь залила чернилами глаза, а потом отхлынула. Борис попытался встать с грязного пола, но испугался, что снова закружится голова. Поезд стоял. Резко отъехала дверь в салон, и в тамбур ввалился человек, но был он и не в форме, и не в штатском, а так, вахлак какой-то краснорожий в болоньевой куртке с тканевой сумкой в руке. Безо всякого сочувствия обозрев сидящего на полу Катца, краснорожий быстро раздвинул наружные створки, и, выпрыгнув на насыпь, лихо дунул вверх к вертящейся, бьющей хвостом там, за кустами и деревьями Хлебозаводской улице.

Еще через минуту в холодный пенал тамбура влетели железнодорожник в серо-черном и сотрудник милиции в серо-голубом. Боря уже стоял. Кровь капала на пиджачок из рассеченной брови.

– Ты что же не схватил его, урода этого? – закричал Катцу в лицо человек с молоточками в петлицах.

– Кого? – не понял Боря.

– Урода, – железнодорожник был страшно зол и волосатым кулаком стучал в шершавую ладонь, – который поезд остановил. Сука, сто метров от станции пройти не мог.

Боря пытался вспомнить, где платок, человек с молоточками кипятился, человек с гербами на красном поле внимательно и молча изучал аспиранта. Мелкий, чернявенький, узкие плечики, кожаный пиджачок, серая водолазка в рубчик, ботинки замшевые, штанишки синие со швами наружу, совсем новые, только вот сильно замарал, свалившись на пол... на ровном месте...

– Кончай, Никитич, – наконец сказал сержант, приняв решенье на основе детального осмотра пострадавшего и места происшествия, – чего тут разоряться? Не видишь сам, что ли? Ну что такой вот может поймать? Спокойно надо рассуждать. Без нервов.

ПОЛОЧКИ

Радость была только одна – договорились встретиться второго, в день всеобщей распохмелизации. Первого Олечка должна была идти на демонстрацию, неотменяемая обязанность живущих в Миляжково сотрудников ИПУ – создавать массовость, отрабатывать за всех и эс, и мэнэсов, праздничным утром надежно заблокированных, отсеченных у себя на Юго-Западе, в Беляевке, на Преображенке и в Медведково. А третьего Сашка улетал. Повод сорваться с места, безусловно, уважительный. Но нужный ли и, главное, своевременный, большой вопрос.

Всю зиму и весну Родина слесарила. В подтеках и парше ржавчины, но заново смазанным, ожившим вдруг и заговорившим газовым ключом закручивала гайки. Началось с анекдотических, пионерских облав в кино и электричках, а закончилось настоящей шелковой удавкой – арестом Евгения Доронина и обыском в лаборатории Перспективных источников энергии. Первый раз в жизни Оля Прохорова видела, как трясутся руки, и не у морской свинки Б. А. Катца, а у непотопляемого Л. Н. Вайса.

Дикое предположение, что это продолжение доминошного конфуза, зачет по отползанью раком и на четвереньках, отпало сразу. Флюс метастазов не дает. Дней через пять профессор Прохоров как-то непривычно ловко и прицельно синхронизировал свое быстрое бритье и легкое шуршание вчерашним «Советским спортом» с вальяжным ритуалом дочери – неспешный кофе-сыр, вялотекущее разминочное фехтование с матерью. Вышел из дома вместе с Олечкой и по дороге в институт задал вопрос:

– Тебя Доронин никакой ненужной ерундистикой не потчевал?

– Книги давал. Все просвещал. Битов, Стругацкие...

– Нет, – сказал отец, – дело не в книгах. Кому они нужны, ваши Битов со Стругацкими?

И выяснилось, что честный и неподкупный Женька собрал целый букет разнообразных тяжких преступлений. Сначала, как самый обыкновенный, карикатурный «крокодиловский» несун, упер домой из института внутренности списанной, но не распиленной и не ликвидированной, как это требовалось, «Эры», собрал станочек у себя на шестнадцати квадратах комнаты и затем, уже как форменный предатель-перерожденец из «Литгазеты», начал размножать на самодельном аппарате листовки.

– Хельсинкский центр или комитет, короче, что-то ахинейское в подобном духе.

Профессор Прохоров пожал плечами, он недоумевал:

– Умнейший человек Воропаев, а такое у себя в отделении развел. Дурдом, ей-богу. Стучите там костями до полного сотряса всех извилин, потом такие вот гвардейцы, диссертация готова на три четверти, с вилкой на паровой каток кидаются... Подпольщик... Ленин в Разливе...

Вилка-селедка... Оля сразу вспомнила странные обводы грязных ногтей на сереньких, словно бы сажей присыпанных листах. Какого-то отксеренного Ричарда Баха, Шопена или Моцарта с месяц назад ей предлагал Евгений. И как она в очередной раз не могла припомнить, где уже видела, давно, эти пузыри с каемками, словно внутри бумаги дышала камбала.

И вдруг дошло. Ну да. Конечно. Точно такие же, только в ту пору едва-едва наметившиеся, были на листах конспекта по ТОЭ, который отец откопировал ей у себя в институте. Подруга одолжила, помогла, когда Олечка посеяла свой. Или кто-то ловко упер, всякие были мастера в группе, накануне сессии.

– Нет, ничего такого он никому не предлагал. Даже не заикался.

– Это хорошо, – отец повеселел и на ходу щелчком отправил по параболе в полет какой-то мелкий мусор из кармана, блестящий, как тараканья лапка, обломок скрепки. – Значит, не доверял вам лиходей. Печатник Иван Федоров...

Справа на дорожке рывшей косой штопкой, зигзагами между деревьев, заборов и домов к станции, наплывала фигура завотделеньем разрушения Моисея Зальмановича Райхельсона. Профессор, завидев пропорции своей весовой категории, пришел в совершенно уже рабочее, прекрасное состояние духа.

– Ничего. Это полезно вашему Вениамину Константиновичу. А то заигрался. Сам в детство впал и ясли там у вас развел. Детский сад, скакалки-прыгалки, куда мячик, туда и я. Вот и удивляйся после этого, что процент остепененных у вас самый низкий в институте. Ну ничего. Теперь Красавкин лично вами займется, все не знал, бедняга, куда энергию приложить. Готовьтесь.

Олечка приготовилась. Но новый, недавно появившийся в институте зам Карпенко, бывший министр угольной промышленности УССР А. Ю. Красавкин браться за гуж, чтоб подправить ход истории, кардинально его изменить, почему-то не торопился. Зато во вторник, двадцать шестого, позвонил совсем другой Александр и под хруст автоматной мембраны объявил:

– Нас выпускают.

Из всего возможного и невозможного в подлунном мире случилось самое невероятное и законами природы не объяснимое. В момент, когда все подравнялись, втянули животы и ничего краше груди четвертого справа в едином строю уже и не надеялись увидеть в ближайшем обозримом будущем, кое-кого вдруг лихо рассчитали на первый-второй.