Читать интересную книгу Гроб Хрустальный. Версия 2. 0 - Сергей Кузнецов

Вот и сейчас на кухне Емеля и Вольфсон заливают водку в сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше действует - и хотя у них всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате Глеб пересказывал Абрамову статью из "Комсомолки" про питерский "эфир": такой номер, туда люди звонят и говорят все вместе. Обычно звонили и выкрикивали свой телефон - мол, позвони мне. Именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире от людей остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, многозначительно прочитал из Бродского:

В будущем цифры развеют мрак

Цифры не умира.

Только меняют порядок как

Телефонные номера

Появился Вольфсон с сифоном, всем налили газированной водки, даже девочкам.

– За нашу школу!

– Намбер файв форевер! - откликнулся нестройный хор.

Света подумала, что весь десятый класс мечтала, чтобы все поскорей закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль: четыре года, которые она провела в пятой школе, уже прошли.

– Форевер! - крикнула она.

На вкус газированная водка оказалась легкой и совсем не жгучей, как обычно. Правда, эффекта никто сразу не почувствовал, только Марину затошнило, как последнее время часто бывало. Она сидела в углу бледная и молчаливая. После смерти Чака почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону дала отставку на следующий день после похорон. Экзамены сдала кое-как, хотя учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.

Сегодня утром она думала одеться в черное платье, вдовье, как в песне "Битлз" про бэби ин блэк. Tell me, oh, what can I do? По-русски похоже на "водки найду", хотя означает "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле, ничего не поделаешь. Никто, кроме нее, не виноват в том, что она сидит теперь в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория. Если бы я тогда его не выгнала, думала она, все было бы хорошо. Зачем я сказала, что он - предатель?

Вольфсон взял гитару и запел и вот по тундре, по железной дороге. Сегодня уже можно было ничего не бояться, школа окончена, и вдруг стало ясно, что все одноклассники - отличные ребята, никто не побежит стучать в КГБ и можно петь даже такие, в общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:

Дождик капал на рыло и на дуло нагана

Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат

Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи

И теперь нам не страшен пистолета заряд

Старая лагерная песня пелась интеллигентными мальчиками столько поколений, что слова изменились до неузнаваемости. Никогда больше Ирка не слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:

Долго плакал Гаврила, что убили Степана

Долго плакал Гаврила, что убили его

Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал

А Гаврила все плакал, что убили его

Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа в луже - и плачущий дух Гаврилы носится над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый Гаврила оплакивал собственную смерть. Она поняла, про что это песня - про нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.

Она подумала о Чаке, с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила его плачущую мать, как она цеплялась за гроб и кричала: "Сыночка, сыночка моя!", - слезы на щеках Лажи, растерянную Светку у доски. А Гаврила все плакал, что убили его. Ирке тоже хотелось зарыдать, и, чтобы сдержаться, она повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.

– Если Вольфсон гитару отдаст, - сказал Емеля. - И тогда я тебе спою чего-нибудь из Визбора.

На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.

– Блядь, - сказал Феликс, - я даже не верю, что это все кончилось. Больше - никакой школы.

– Ну, - сказал Абрамов, - ты за этот год не перетрудился.

– Ты думаешь, это было легко? - ответил Феликс. - Встаешь с утра, собираешься, выходишь из дома и едешь в центр смотреть кино. Или идешь в соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.

– Страдалец ты наш, - рассмеялся Абрамов. - Ходил бы тогда в школу.

– Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.

– Ну, самым приятным был последний, - ответил Абрамов. - Звенит звонок, настал конец.

Это была старая шутка, тестовый вопрос. Надо было продолжить фразу: "Звенит звонок, настал…". Все девочки говорили "урок", а мальчики, разумеется, "пиздец". Одна Светка почему-то ответила "шнурок", чем подтвердила свою репутацию милой дурочки.

Спустя много лет, вспоминая выпускную ночь, Глеб с изумлением обнаружил, что помнит, какие пели песни - но не может вспомнить ни одной реплики. Слова живых людей отпечатались в мозгу хуже, чем стихи под гитару. Он не помнил, о чем говорили сидевшие рядом Светка с Иркой, но хорошо запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":

И не пуля, не штык, не камень

Нас терзала иная боль.

Мы бессрочными штрафниками

Начинали свой малый бой.

По детдомам как по штрафбатам

Что не сделаешь - все вина.

Под запрятанным шла штандартом

Необъявленная война

Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про них. Малая война, которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на котором была нарисована эмблема их школы и написано "Курянь - дрянь", с машинкой "Эрика" вместо пулемета, с папиросной бумагой вместо пулеметной ленты.

Левою, левою, левою

Левою, шагом арш!

Чака можно считать первой жертвой этой необъявленной войны. Сволочи, пьяно думал Глеб, чекистские выродки, доконали человека! Я вам этого никогда не прощу. Если бы я не был мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, я бы проклял вас до девятого колена. Ненависть поднималась в его душе. Испепеляющая, очищающая ненависть. Всю жизнь пронести с собой, всю жизнь подчинить этой борьбе. Он был готов к пятидесяти годам необъявленных войн, потому что знал, что эта власть - навсегда. На дворе был 1984 год, казавшийся Оруэллу столь далеким и оказавшийся таким близким для них всех. Амальрик, предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый КГБ в Италии. Впереди была жизнь, полная безнадежной борьбы, - и сама безнадежность придавала особый смысл и борьбе, и жизни.

И ничто нам не мило, кроме, - пошел Вольфсон на последний куплет, -

Поля боя при лунном свете

Говорили - до первой тройки

А казалось - до самой смерти.

Глеб как-то спросил Вольфсона, что значат эти слова, и Вольфсон объяснил: в сталинские времена за двойки по общественно-политическим можно было загреметь в исправительную спецшколу. И там держали до первой тройки, а если только двойки получал - то прямиком в лагерь, а потом - в штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало верил, но образ школы, которая длится до первой тройки так долго, что кажется - до самой смерти, часто приходил на ум в десятом классе.

Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами - все шло по плану, но немножко наспех, а впрочем, все герои были в яслях, - но его быстро заткнули. Ирка давно хотела танцевать, затребовала музыку и, взяв Емелю за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.

Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.

Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать - да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее - видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.

– Я чувствую себя полным говном, - говорил Абрамов. - И, главное, я думаю, все знают и только делают вид.

– Почему ты говно? - спросил Феликс. - Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.

– Хуй с ней, с бутылкой, - послышались бульканье наливаемой жидкости, - хотя и там я повел себя как говно.

– Крысятничать нехорошо, - назидательно сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:

– Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.

Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате", выпитую полгода назад. Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:

– С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне - ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал - надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царёва мне достанется.

– Дааа, - протянул Феликс. - Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.