Читать интересную книгу Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы - Джон Гарднер

Только позже, остановившись взглядом на серовато-белой садовой скамье, она увидела призрак Саймона Бейла. Он внимательно смотрел в сторону дома, смиренный, терпеливый. Слегка наклонился вперед, сдвинув колени и положив на них закрытую Библию. Одна из ленточек-закладок свисала вниз. Когда он заметил, что Кэлли на него смотрит, он вздрогнул и дотронулся до полей шляпы, возможно собираясь привстать. Но потом исчез, оставив только тень от лиственниц на залитой лунным светом пустой скамье.

3

А на следующее утро, на рассвете, в Новый Карфаген прибыла Козья Леди — известная также как Мамаша. Ее приближение можно было еще за полмили учуять по запаху или, если у вас притупилось обоняние, определить по звуку. Ее самодельная лилово-розовая повозка, сбитая воротными скобами и стянутая проволокой, была увешана самодельными бубенчиками из консервных банок, а ее козы блеяли, как семь ангелов мщения. В повозку были запряжены косматый бурый козел и шестилетняя черная коза, надрывавшиеся так, словно этот экипаж ехал без колес; сзади на витой соломенной веревке гуськом бежали еще четыре козы. Рядом с последней трусил полугодовалый козленок. Эти четыре привязанные сзади козы были дойные. У одной из них было такое огромное вымя, что она бы наступала на него, если бы Козья Леди не подвязала его сложенной в виде широкой ленты простыней, которую ей подарила какая-то добросердечная фермерша. Над повозкой красовалась вывеска, точно двускатная крыша — да по сути дела, эта повозка и была для Козьей Леди домом, в котором задней стенкой служил кусок старого брезента, — а на вывеске слова, похожие на шуточную надпись из детской книжки, юмористической, но совершенно не смешной: МАМАШИНО КОЗЬЕ МОЛОКО.

Впереди сидела Козья Леди, точно кучер карликового дилижанса или карикатура на пророка Илию на огненной колеснице: ноги расставлены врозь, как у старой сводни, из-под сбившейся юбки светят грязные желто-серые ноги, на голове — запыленный черный чепец менонитки[1]. Невзирая на палящий зной, она надела всю имевшуюся у нее одежду: два пальто, свитер, три или четыре платья, темно-красную шаль. На ногах — ботинки с металлическими носками. Те, кому она встречалась на шоссе, глазели ей вслед, чуть шеи себе не сворачивали, а если она останавливалась перед какой-нибудь фермой, чтобы пообедать на траве, подоить коз, предложить для продажи козий сыр и молоко, фермерши загоняли в дом детишек. У нее было лицо из тех, которые сразу бросаются в глаза, и не оторвешься, ошеломляющее и отталкивающее, просто нечеловеческое: зубы желтые, как у старой больной собаки, брови, как у барсука, огромный нос с широкой переносицей, как у козы. На вид ей было под шестьдесят, но она утверждала, что ей тридцать шесть, и, несомненно, говорила правду. Козья Леди не способна была лгать, как не могла она мошенничать, воровать или что-то заранее рассчитывать. Многие считали, что в ней есть индейская кровь, индейцы говорили, что она цыганка. Если люди пускали ее переночевать, кормили, одевали, поили апельсиновой и овощной шипучкой, так не столько из сострадания, сколько потому, что их обезоруживал ее не знающий границ нахрап. В их краях на первой же ферме, где остановилась Козья Леди, на ферме Билла Келси, хозяева вызвали полицию, но оказалось, ее не за что арестовывать. В потертом черном ридикюле, обнаруженном в повозке (полицейские об этом рассказали уже позже, когда она исчезла навсегда), лежало триста долларов и револьвер без бойка. Все недоумевали, каким образом Козья Леди накопила такой капитал, но ничего особенно загадочного в этом не было. Козья Леди столь же не способна была сдавать сдачу, как летать по воздуху, во всяком случае она никогда этой способности не проявляла. Она просто-напросто совала в карман, как бы по праву матери, все, что бы ей ни дали, включая двадцатидолларовую банкноту. Если же у кого-нибудь хватало духу попросить сдачу, она с величественным гневом выгребала из кармана все, что у нее было, — скомканные банкноты, четвертаки, десятицентовики и новенькие мебельные гвозди, — бери, что хочешь, хоть бы даже и гвоздики. Несомненно, время от времени люди пользовались ее простотой… возможно, обижали и похуже. Когда к повозке приближалась орава мальчишек, ее глазенки начинали бегать, как у бурундука, и она сердито, возбужденно стискивала руки. Но вообще-то она была не из тех, кого можно дурачить и мучить, — блаженная. Когда ее обкрадывали, она едва ли представляла себе значение нанесенного ей ущерба, хотя считать в случае необходимости умела, а ее страх перед мальчишками был явно абстрактного свойства — некоторые люди так боятся змей. В ней было больше крысиного, чем человеческого: она копила и ревниво оберегала совершенно ненужное ей богатство, и если бы в конце концов утратила его, то тоже как крысы, которые бросают накопленные ими пестрые лоскутки, старые заколки и обрывки фольги и бегут, подчиняясь таинственной и непреодолимой тяге. В ней самой была такая же таинственная тяга — так утверждал Джордж Лумис, который, впрочем, по его словам, судил о ней лишь понаслышке. Она отправилась в дорогу двадцать четыре дня назад (это она подсчитала, так как каждый прошедший день отмечала гвоздиком на фанерном сиденье повозки) из Эри, Пенсильвания, в поисках сына, который отбыл из дому еще в июле присмотреть себе работу там, где не так свирепствовала засуха, и, как положено любящему чаду, вызвал ее в конце концов к себе в какой-то городок, о котором она сроду не слыхала, не знала, где он расположен, и уже успела забыть, как он называется. (Кажется, похоже на «Фэр».) Направление она выбрала произвольно, тронувшись в путь по единственному знакомому ей шоссе, ведущему из их города (таким образом, правильней будет сказать, что она выбрала его непроизвольно), а вслед за этим ее понесло — порой ее поддерживали, а случалось, и толкали, хотя она, в общем, не замечала ни поддержки, ни толчков, — в северо-восточном направлении, к самому сердцу Катскиллов: через рудничные районы, районы нефтяных разработок и районы лесозаготовок, и она передвигалась по дороге, нисколько не сомневаясь в успехе, а когда кто-нибудь пытался поколебать твердыню ее веры, отвечала только: «Мир тесен». Сейчас она вернулась в земледельческие районы и твердо знала — хотя, по сути говоря, ее сына могло занести, скажем, в Блэр, Висконсин, — что почти достигла цели.

В два пополудни она подъехала к закусочной Сомса. Солнце висело в небе белым раскаленным шаром, а по другую сторону небосвода ярко светила луна. Кэлли Сомс уставилась на расписной драндулет с таким же изумлением, с каким вот уже двадцать четыре дня на него таращились все встречные, а повозка, гремя бубенцами, подкатила к бензоколонке словно для того, чтобы заправить коз, затем Мамаша передумала и поставила повозку у самого крыльца, словно со специальной целью перекрыть подъезд к закусочной. В знойном небе дугами носились стрижи. На земле, выклевывая просыпавшееся с грузовиков зерно, копошилась в пыли шумная стая воробьев. Козья Леди слезла с повозки, подошла к окошку и прижалась лицом к сетке, загораживая от света глаза темными, как у шахтера, ладонями. Потом подошла и таким же образом прильнула к сетке двери. Наконец вошла. Принц поставил ухо торчком и снова погрузился в сон. Чепец и плечи посетительницы были присыпаны овсяной шелухой — на полях работали комбайны.

— Привет, — сказала Козья Леди. Она остановилась у дверей — коротышечка, четыре фута ростом, руки в боки, ноги врозь, широкая ухмылка на лице, и нос торчит вперед, как локоть, — с таким радостным, довольным видом, что Кэлли решила: не иначе как это знакомая, и попыталась вспомнить, кто она.

— Золотко, — сказала посетительница, — вы мороженое случайно не продаете?

— А… — сказала Кэлли и, как будто смысл вопроса не достиг ее сознания, оглянулась на Генри, который, сидя в угловой кабинке, по кусочкам щипал яблочный пирог. (Джимми уже нагулялся, пообедал, и его уложили спать.) Посетительница повернула голову в ту сторону, куда взглянула Кэлли, а Кэлли быстро оглянулась на нее. Та все улыбалась. Она была полная — нездоровой полнотой бедняков, — с отвисшим животом. Возможно, беременная.

Генри произнес очень торжественно, как священник:

— Да, мэм. У нас есть мороженое.

— Э, да это твой муженек, — сказала женщина с восторгом, даже с гордостью, можно было подумать, что она приняла Кэлли за себе подобную. От смеха рот ее поехал вверх под самый нос. — Ух, какой он толстенький, какой приятный!

Генри насупился.

От женщины вовсю разило козами и по́том, и Кэлли с трудом сдерживала тошноту.

— Яблочный пирог! — посетительница искоса поглядела на Кэлли и внезапно оробела, как школьница. — Сколько лет уж я не кушала яблочного пирога. Один раз, мне седьмой годик был, выхожу я в сад, там мой папа снимал фрукты… мой взаправдашний папа, он был помощник шерифа, и… не угадаешь — что!