Читать интересную книгу "Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов"

Хомяков – на фоне образа, причем словесного образа:

«Волнение жизни постоянно беспрестанно изменяет образ слова, и к нему можно бы приложить пословицу, которою русские определяют непостоянство мнений: „Людская молва – морская волна“. В народах диких слово подвергается беспрерывному искажению. Его остепенение есть почти верный признак просвещения»,

поскольку «отвердение в термине» указывает на рассудочное освоение понятия (Хомяков 1900: V, 378).

Внимательное чтение Гегеля тоже не привело к полному гегельянству.

«Хомяков жадно глотал „логику“ Гегеля и в то же время философствовал глубоко по-русски» (Эрн 1991: 358).

Отталкиваясь от абстрактного идеализма Гегеля, славянофилы избрали путь к идеализму конкретному – диалектическому «плоду русской мысли» (Бердяев 1912: 18), не требовавшему движения мысли от понятия к вещи, поскольку в своем философствовании славянофилы исходят из цельности вещи и не нуждаются в развитии понятия посредством обогащения денотата:

«Гносеологизм есть философия отвлеченного рассудка, онтологизм есть философия цельного разума. Цельный же разум обретает не отвлеченные категории, а конкретные реальности» (там же: 141).

Это противопоставление рассудка разуму остается результатом тяги Хомякова к трансцендентализму (Зеньковский 1991: I, 1, 212); Хомяков признает, что «труд аналитический неизбежен, мало того – он свят» (Хомяков 1900: II, 242), однако он – всего лишь опора для разума.

В гносеологии Канта рассудок (Verstand) противопоставлен разуму (Vernunft) категориально, в этом ему следуют и Гегель, и Шеллинг. У русских философов, начиная именно с Хомякова, они отождествлены как проявление западного рационализма, «как явление общекультурного характера» (Зеньковский 1991: I, 1, 206 – 207). Порицая рассудок как проявление нежелательного рационализма, Хомяков не различает ratio как принцип мышления и рассудок как форму мышления. Между ними он не находит никакого различия, поскольку важна для него не мысль о вещи, но сама вещь.

Такая философия онтологична, и ее истоки как раз в манере философствования А.С. Хомякова, именно он, отталкиваясь от Гегеля и Шеллинга, субъективно личное растворяет в объективно общем, давая последнему и имя – соборность. По этой причине и сущее дано лишь соборному сознанию, а личное сознание бессильно постичь истину, оно беспомощно вертится в неопределенностях личной правды. Включенность личного в общее через соборность есть включенность посредством веры, ибо

«сущее постигается верою, оно дано до рационалистического рассечения целостной жизни духа» (Бердяев 1912: 130).

Именно слово, по мысли Хомякова, соединяет личное и общее в мысли;

«если бы было дано человеку вглядеться в чужую мысль (уже отчуждаемую волею мыслителя в деятельности воображения), он почувствовал бы себя в новом времени и новом пространстве, уже от него независимых, а данных ему и нисколько не разнящихся от общего, хотя и совершенно иных. Яснее выражение этой мысли будет, кажется, следующее. Человек чувствует, что мир внешний и чувственный относится к нему как слово. Одно слово общее, положим, целому народу; но и всякое другое, только бы было основано на разумных законах, возможно. (Глубока мысль К.С. Аксакова в его грамматике, что слово есть воссоздание мира.) Мир субъективного сознания с его пространством и временем так же действителен, как мир внешний, а мир внешний есть только всем общий, Божий, как говорит русский человек…» (Хомяков 1900: I, 334).

Идея цельного знания, основанного на органической полноте жизни, становится базовой идеей всей русской философии (Бердяев 1912: 115), постепенно оформляется и на понятийном уровне; сам Хомяков воспринимает эту идею конкретно и образно:

«Жизнь уже потому, что жива, имеет право на уважение, а жизнь создала нашу Россию» (Хомяков 1900: I, 116).

Цельное есть жизнь – предвосхищение и «философии жизни», и вытекающего из него экзистенциализма, с тем лишь отличием, что «экзистенциализм» Хомякова вытекает из экзистенции общего, он – не персоналистичен.

Истина – путь к жизни, и личная правда не покроет соборной истины.

«Где нельзя действовать, лучше и не думать <…> а то всё толки и вздор…» (там же: VIII: 321),

всё опустошается в слове; между тем

«смутное время вызывает на живое слово и ничего так не боится, как живого слова» (там же: 318),

под которым Хомяков понимает образное слово, освященное символом. Желание

«возвратить человеческому слову у нас слишком забываемое благородство» (там же: 318)

и стало жизненной задачей мыслителя. Нравственно окрашенная философия –

«разумом всё управляется, но страстью всё живет» (там же: 15).

Всякий догматизм исключается, всякий формализм отменяется:

«я сказал, что тон – мертвый результат подражания, и прибавлю, что он результат мертвящий» (там же: 131).

2. Язык и слово

«Но нужно быть живым, чтобы уразумевать жизнь»,

– добавляет Хомяков (1900: II, 149), и это изменяет наше представление о жизни, как ее понимает сам Хомяков.

«Живая реальность истины» – это слово, Logos (там же: 76), отсюда, между прочим, и осуждение протестантской философии, которая исходит либо из жизни как «вещества» (прагматизм номинализма), либо из идеи, понятой как истина (концептуализм: понятие как данное). Оказывается, все такие подходы к слову ошибочны; жизнь – это жизнь logosʼа духа (позиция реалиста).

Однако Хомяков – не типичный реалист. Неопределенность, размытость его взгляда на содержательные формы слова и на соотношение вещи – идеи – знака определяются присущим ему и еще не изжитым синкретизмом мышления, исходящего из жизни и определяемого универсальным символом Троицы, триипостасные сущности которой равнозначны. Важно помнить об этом своеобразии мысли философа, оно демонстрирует еще одну вариацию реализма – эссенциализма в чистом виде. Данное едино: Logos вмещает в себе и слово, и понятие, и вещество, но центральным в этой увязке остается все-таки слово – имя существительное (эссенциальное), поскольку в имени рождается понятие о вещи. Да, все-таки это позиция реалиста.

«Мир явлений есть уже мир вещества»,

так что и

«слово явление удерживает нас еще в материальном мире» (Хомяков 1900: I, 329),

да и

«самое слово явление заключает в себе понятие об отношении между сознающим и сознаваемым, или, лучше сказать, еще только веруемым» (там же: 334).

Явление предстоит вере, а сущность? Явление – символ чего-то, а в символ следует верить, ему доверяя. Сущность же – рождается в слове, и оттого многоликое слово в понятии отливает законченные формы знания. Сущность следует знать – по-знать, по-ять: в понятии.

Превращенность отношений, в принципе обратных реальным, определяется общим взглядом на logos, который – в «центре» круга. Точка зрения